Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ - [12]

Я пригласил его присоединиться. Он взял стул, поставил его рядом с моим, присел и протянул руку.

– Гюнай.

– Артур.

– Отдыхаете один?

– Один.

– Ничего, найдете себе девушку. Не здесь, так дома.

– У меня дома есть девушка, Гюнай. Но она – сумасшедшая.

– Для меня это хорошие слова: сумасшедшая девушка. Вот ее тоже можно назвать сумасшедшей. – Гюнай показал ладонью на колонки. Оттуда струился голос Бьорк. – И героиню нашего с вами любимого романа тоже называли так.

– Простите, я неправильно выразился. Моя девушка не сумасшедшая. Она – шизофреник. У нее на голове есть маленькая шишечка. Врачи говорят: «Главное, чтобы она не разрасталась».

Мы замолчали. Смотрели на море. Бьорк допела одну и зашаманила новую песню. Гюнай заказал себе стаканчик ракии. Поблагодарил официанта и обратился ко мне:

– Я сейчас как никогда уверен, что любая встреча не случайна. Может быть, то, что я подошел к вам из-за книги, которую вы держите в руках, – это совпадение, но как вы объясните то, что я вам сейчас расскажу. Моей маме исполнилось тридцать лет, когда у нее обнаружили на затылке такой же нарост. Болезнь то вдруг активно проявлялась, то засыпала на несколько недель. Мне было примерно шесть лет, когда она меня впервые избила. Моему брату – четыре. Она заставляла нас ползать на коленях и вымаливать ее прощение. Лизать ей руки. Я даже не помню, в чем мы провинились. Я помню только последствия. Потом она смилостивилась, обняла нас и расцеловала. Так мы и жили с тех пор. Пощечины и удары сменялись жаркими поцелуями и истерическими проявлениями любви. Отцу мы боялись говорить. Но вскоре он все увидел сам. Точнее, почувствовал. Его разбудил запах газа. Мама включила конфорки, чтобы убить нас всех. Утром она не могла объяснить, зачем это сделала. В клинике, куда ее положили на несколько дней, папе сказали, что это на всю жизнь. Что будет либо так, как сейчас: вспышки и затишья, либо еще хуже. Еще сказали, что лекарств нет. И быть не может. Опухоль – это проявление. А сама болезнь нематериальна. Еще ему рассказали, что у мамы вдруг пришел из ниоткуда страх одиночества: уйдет муж, заберет детей, она останется одна. Папу предупредили, что, если будет обострение, ее заберут в лечебницу. Ему только нужно подписать бумаги.

– Вот так вот, в один непрекрасный день тебе говорят, что с тобой не в порядке и никогда не будет в порядке. Это страшно. Ваш отец встал перед выбором, да?

– Да. При этом надо понимать, Артур, что он никогда не давал никаких поводов для того, чтобы мамина паранойя развивалась.

– Я как раз это понимаю.

– Ему пришлось выбирать. Карьера, работа – он как раз ждал повышения, мы планировали переезд в Анкару. Или мама. И ее субъективный страшный мир.

Совмещать было невозможно. Она не давала ему работать. Приходила в его офис. Падала на пол. Пыталась выброситься из окна начальника. Набросилась на девочку-секретаря, потому что та как-то особенно посмотрела на отца. Потом, в моменты просветления, она плакала, извинялась, но это было нечасто.

– Я знаю, мой знакомый как-то сказал о том, что жизнь с истеричками – прекрасный жизненный опыт. С ними все очень ярко, чувства оголены и гипертрофированы. Моя девушка в центре города может лечь на землю и кричать, а мне надо как-то выкручиваться. Но иметь опыт и прожить жизнь – это разные вещи. Как поступил ваш отец?

– Он остался с мамой.

– Христианин бы сказал: «Это мой крест. И мне его нести».

– Мусульмане говорят по-другому. Но папа сделал свой выбор. И в эту минуту кто-то затушил свечу в его глазах. Я помню это время, когда папа менялся. Я был уже достаточно взрослым. Он стал сутулиться. Перестал рассказывать анекдоты и вообще улыбаться. Тайком выпивал. Брат рассказывал мне, вернувшись с прогулки с отцом, что папа проплакал все время, пока он играл на площадке. Отец как-то враз постарел. О переезде в столицу мы уже и не думали. И кто скажет, что он не прав? Кто знает, что случилось бы с ним и с нами в ином случае? И я горжусь им. И принимаю его.

– Этот выбор из тех, когда невозможно сказать: правильный он или нет.

– Артур, зато выбор – наше единственное оружие в вечной борьбе с будущим.

Солнце здесь скрывается моментально и стыдливо. Как будто, одумавшись, в ужасе бежит после того опустошения, которое оно произвело в этих краях за день. Мы сидели и смотрели на огоньки, зажигающиеся на кораблях. Мы слушали прибой и крики непонятно кого: то ли Бьорк, то ли чаек.

– Как ты ее зовешь, Артур?

– В смысле?

– Ну как ты зовешь ее дома?

– …Ландышик.

– Ландышик?

– Это цветы такие. У вас они не растут. Уменьшительное от слова «ландыш».

– Значит, любишь, не сомневайся.

Перед сном я зашел в интернет-кафе, проверить почту. Компьютер мне сказал, что дома дожди, что распущен парламент и что Ландышик улетела в Афины. Это наша общая с ней знакомая процитировала: «Вот раз он уехал, то и я улечу».

У меня такое ощущение, что, живя со мной, она вела какое-то одно ей понятное соревнование. Ей хотелось, чтобы мы были равны. И счета 1:0 не в свою пользу допустить не могла. Странно. Мы были равны. Какая химическая реакция сработала в ее головном мозге, что она хотела доказать? Может быть, я решился уже тогда? А может быть, чуть позже? Как бы то ни было, в ответном письме я попросил знакомую осторожно выведать, в каком отеле в Афинах остановилась та, которую я называю весенним цветком.