Моя Чалдонка - [7]

Завтракал Степушка, бросая на Тоню сердитые взгляды.

— Вот всегда так, — ворчал он себе под нос. — А еще сестра! Напишу отцу. Вот. — И, собравшись на улицу, заявил: — Мы с Петькой еще подумаем!

Тоня села к столу, за которым завтракал Степушка, придвинула к себе банку с молоком, картофельные шанежки, но есть не стала, призадумалась, прошла в комнату, к рабочему столику. В руках у нее очутился листочек из блокнота. Края у него были неровные — Алеша наспех вырвал листочек и написал-то всего несколько слов.

«Милый друг Тонечка! Совсем близко ты… Хочется крикнуть на весь прииск… Услышала бы? Пришла? Сколько лет первого сентября были вместе… А сейчас — еду мимо… Эх! Ружье, фотоаппарат береги и вообще — не забывай, жди… Эшелон тронулся… всех, всех обнимаю… Твой Алексей Буянов».

Ей вспомнился полутемный зал ожидания на станции Куэнге. Все скамейки заняты, и на всех скамейках спят, ожидая поезда на Сретенск. Спят на узлах, на чемоданах. Тоня сидит посреди зала на своем сундучке. Тусклая лампочка мерцает отдаленной звездой: потолок очень высокий. На коленях у Тони раскрытая книга. И вдруг рядом появляется смуглолицый, угловатый паренек в ватнике, с вещевым мешком за плечами. Паренек повел косым чубом туда-сюда — приткнуться негде. И когда взглянул на нее, она невольно подвинулась, освободив краешек сундучка… Оказалось, что и он едет поступать в педучилище.

Тускло светила лампочка, посапывали кругом люди. «Геометрия» Рыбкина лежала на Тониных коленях. Алеша рассказывал о Чите, о детдоме, об Ингоде, Тоня — о прииске, отце, школе. Потом вышли на платформу, в августовскую звездную ночь долго ходили, молчали, говорили, снова молчали…

Тоня не могла расстаться с этим листочком. Конечно, она сбережет и ружье и фотоаппарат. А вот «и вообще — не забывай» — это глупо. Разве он для нее «вообще»?.. Почему жизнь разбрасывает людей, когда они только-только собрались сказать друг другу очень важные и очень трудные слова?

Этим летом они задумали прогулку вниз по Шилке. Степушка уже приготовил свои удочки, крючки, банку под червяков: «Эх, ленков наловлю!» Алеша шутил: «Трое в лодке, кроме собаки». Отплытие назначили на первое июля, но первого июля, душным предгрозовым вечером, Тоня и Степушка провожали Алешу на разъезд: он уезжал в Благовещенск, в военное училище. И Сеня Чугунок, Алешин товарищ, явился со своим баяном и старался развеселить их самодельными частушками и прибаутками. А сам злился: «Чем я хуже? Почему меня на драге оставили?»

Тогда поезд унес Алешу на восток. Теперь поезд мчит его на запад…

Тоня положила листочек под бумагу, прикрывавшую столик, вернулась в кухню. Нет, сегодня ей не хотелось завтракать в одиночестве. Тоня улыбнулась. Ну да, вот что она сделает! Она пойдет к Анне Никитичне, и они позавтракают вместе. Тоня из-под столика выхватила берестяное лукошко, поставила в лукошко банку с молоком, стакан с брусникой, достала из ящика помидоры, огурцы. Накинула на себя стеганку, платок, захватила в сенях лопату.

Утро было голубое, ясное, прозрачное. Вода Черного Урюма под лучами солнца дробилась, искрилась.

Тоня проходила мимо огромной, вытянутой метров на пятьдесят землянки. С боков и сверху землянка была аккуратно укрыта дерном. К массивной железной двери вело вниз несколько ступенек. У двери стояла высокая женщина. Это была Пуртова, кладовщица базы.

— Зайди-ка, Тоня, ко мне!

Тоня подошла.

— Вижу, что на воскресник. Не задержу.

Погромыхав болтами и замками, Пуртова растворите толстую, в три пальца, дверь. Они спустились в темную прохладу землянки. Пуртова протянула руку, щелкнул выключатель. Над крохотным столиком, возле которого стоял единственный стул, вспыхнула лампочка. Бледный свет ее не проникал в глубь землянки. Пуртова предложила Тоне стул; сама села на опрокинутый бочонок.

Лицо у Пуртовой было землистого цвета, щеки впалые, глаза злые.

— Что там опять… с моим-то? — отрывисто спросила женщина.

Тоня не успела ответить, как Пуртова заговорила быстро, возбужденно, не давая себе передохнуть:

— Измучил, окаянный! Ни помощи от него, ни толку. Ну, как мне его, лопоухого, угомонить? Ему бы только поисть да на улку. «Уроки сделал?» — «Сделал, мама, давно сделал». А как проверить? Прибегу домой, печь растоплю, чтобы сготовить, бегут из столовой, или из магазинов, или из ларьков. «Тетя Паша, крупы; тетя Паша, муки; тетя Паша, сахару». Схватишь кусок, на ходу пожуешь и ему ничего не приготовишь. Так в сухомятку и живем… А он, идол головастый, вместо того чтобы помочь, то в футбол, то в аспидбол, то в болейбол, то куда-то на целый день пропадет. Так все лето пробегал. Позавчера пришел — словно по нему поезд проехал. Девчонку Бобылковых изобидел. При отце с ним не сладили, а теперь куда же! Вот горе-то мое! — Она коротко и зло всхлипнула, провела ладонью по лицу. — Изувечу я его, вот что!

Тоня слушала, и Дима Пуртов стоял у нее перед глазами. Вот он мчится впереди ватаги ребят к Урюму, или к старым разрезам, или к непроходимым зарослям Ерничной пади. В руках палка или рогатка, волосы вздыблены, ичиги истоптаны, из дыр телогрейки лезет вата. Вот с горящими глазами садится за парту, тяжело дыша, весь в поту. Вызовут — ответит то, что выучил наспех в классе или уловил из объяснения учителя. Но вдруг заговорит самолюбие, и на несколько дней Дима превращается в первого ученика. Покажет, что «умеет», и опять забросит ученье…