Моя Чалдонка - [62]

Подменили, что ли, Анну Никитичну? Она, стоя то на правой, то на левой ноге, проворно надевала туфли.

— Вона, сразу отогрелась! — Карякина засмеялась своим удивительно молодым смехом. — Теперь пусть мороз градусы набавляет — ништо вам!

— Ништо, ништо, Любовь Васильевна! — Учительница встряхнула длинными волосами. — Вот только новая забота: где устроить, чем накормить.

— Ничего, устроитесь. Не оставим без помощи.

Анна Никитична посмотрела с улыбкой на Карякину и слегка покраснела:

— Любовь Васильевна, а я… я хотела вам сказать: очень хорошо вы придумали насчет варежек. И знаете, как надо сделать: чтобы все, все школьники принесли и варежки и носки. Тогда и ваши поймут, что это нужно, что это не мелочь. Верно?

— Вот и хорошо, — с облегчением сказала Карякина. — Все же поняли меня! Ну, теперь пойду… Садик, должно, закрыли — как бы Валерик сам в путь-дорогу не отправился.

Учительница снова подошла к печке, собираясь перечитать письмо. Но на ее месте сидела Настенька и вертела в руках какой-то пакет.

— Вы еще здесь! — с удивлением сказала учительница. — А мне казалась, вы спешите.

— Еще одно письмо есть, — ответила девушка. — Вовсе непонятное, очень даже странное.

Настенька поднесла письмо ближе к свету.

Анна Никитична через Настенькино плечо взглянула на пакет: он лежал у девушки на ладони, невидный, цвета осеннего неба, с синей печатной маркой в правом углу, с синим гербом СССР слева, с вопросами «куда» и «кому» и точечными строчками после них, с отчеркнутыми жирной линейкой требовательными словами: «Адрес отправителя». Знакомый конверт мирного, довоенного образца.

— «Куда»: Прииск Чалдонка Читинской области, неполная средняя школа, — читала Анна Никитична. — «Кому»: Рядчиковой Антонине Дмитриевне. Что же вы сомневаетесь. От конвертов таких, конечно, мы отвыкли. А письмо… письмо, несомненно, от Алексея Яковлевича. Вот и не только одной мне сегодня счастье.

— Счастье! — усмехнулась Настенька. — Уж вы думаете, что я вроде как шарманщик с попугаем. Нелегкое мое дело — с сумкой этой ходить! Войдешь в дом и не знаешь, то ли радость, то ли горе принесла. Солдатки и ребята, прежде чем письмо принять, в глаза заглянут; рука иной раз дрожит, когда письмо протягиваешь. Вот и тут.

— Что — тут, Настенька? Ну зачем вы раньше времени!

— Анна Никитична, — зашептала таинственно Настенька, — я почерка своих клиентов, как каждый приисковый дом, знаю. У Алексея Яковлевича буквы прямые, с характером, а эти навкось полегли, будто друг от дружии убегают. Не его это рука!

— Ах, Настенька! А может, и хорошее письмо, добрая весть? Дайте сюда, я сама передам Тоне.

…Оставшись одна, Анна Никитична подошла к окну и долго глядела на посеребренные снегом сопки, на сине-золотые фонарики звезд… Нет, в самом деле права Карякина. Уж не такой мороз здесь, чтоб не стерпеть. И дети уж не такие плохие. Как это Карякина сказала: «Пилы на них кладете». Ах, как же ей теперь стыдно, как стыдно!..

36

Мороз ли, снегопад или сивер с Яблонки — Кайдалов каждый вечер надевал фуфайку, пальто, теплые боты и выходил на улицу. Постукивая по мерзлой земле осиновой палкой-дубинкой, он шел вниз по Партизанской к старым разрезам, возвращался к приисковой площади, бродил вдоль берега Урюма.

Время от времени Кайдалов останавливался; то громко застонет, или хохотнет, то возьмется рукой за грудь, то хватит палкой-дубинкой по сухим прутьям тальника. Зарослями тальника и лимовины[10] пробирался он от Урюма к Тунгирскому тракту, не замечая, как хлещут в лицо скользкие, обледенелые ветви.

Кайдалов по тракту вышел к электростанции. Двойные двери ее, обитые прокопченным войлоком, были приоткрыты; казалось, оттуда, из дверей, дышали в улицу горячим воздухом, нефтью и машинным маслом.

У дверей электростанции стояла крошечная шарообразная фигурка. Нельзя было сразу различить ни головы, ни ног — так плотно упаковал ее кто-то в пальто, в шапку, в варежки, в катаночки. Одни только глаза поблескивали в узеньком промежутке между шапкой и шарфом. И глаза эти, изредка помигивая, пристально смотрели на два локомобиля, вразнобой тарахтевших в глубине помещения.

Кайдалов невольно замедлил шаги и тоже заглянул внутрь электростанции.

— А они могут уехать, машины-то? — вдруг услышал он издалека снизу слабенький голосок. Слова казались маленькими, как сам парнишка, но были произнесены твердо и отчетливо.

— Не могут. Видишь, стоят на месте? — склонился над малышом Кайдалов.

«Горный кряж над кустиком багула», — подумал он и усмехнулся.

— А ты что дут один-то делаешь? — Собственный голос показался Кайдалову громким и грубым.

— Как же не могут? А колесы зачем? — спросил кустик. — Вот все уйдут отсюда, а колесы возьмут и уедут!

— Не уедут! — ответил кряж. — А ты кто?

— Я — Валера… Карякин.

— Нина Карякина твоя, что ли, сестренка?

— А чья же? Конечно, моя!

— Куда же ты идешь?

— Домой. Я из детского сада. Тетя Феня одела, я и пошел. Все ругаются: матерей, говорит, не дождешься, без рук и ног осталась, говорит. Ну, я и пошел.

«Не слова, а какие-то шарики выталкивает, — подумал Кайдалов, — круглые, легкие. А Медынька все «р» не выговаривал». — И почувствовал, как словно кольнуло в сердце тонкой и длинной иглой.