Моя Чалдонка - [34]

— Не заступаюсь, а просто чтобы справедливо к ней. И хорошее в ней есть… И потом — воспитывать надо!

Ему показалось, что он ответил правильно. Так ответили бы Мария Максимовна или Алексей Яковлевич.

— Воспитывать! — презрительно сказала Нина. — Куклу-то! Была маленькой куклой, а потом станет большой куклой! — И непримиримо-ревниво добавила: — Не знаю, что ты в ней находишь!

— Она, что же, обыкновенная девчонка, — нерешительно ответил Володя. — Я всего раз у нее был.

— Был?! — Нина швырнула картофелину в миску, я брызги полетели и на нее и на Володю. — Уж там, наверно, весело!

— Вот послушай. У них в большой комнате рояль стоит. — Володя рассмеялся. — Я попросил Тамару: «Сыграй что-нибудь». Она говорит: «Я на нем только в фантики с Машей играю. Крышка гладкая, полированная — они, как бритвочки, скользят…» Ну, еще любит она переводные картинки, альбом у нее… — Он наморщил лоб, припоминая, что же еще было у Тамары. — Нет уж, каждый день в фантики — скучища!

— Еще, наверное, тебя приглашала? — ревниво спросила Нина.

А Володе за этими словами послышались другие: «Неужели пойдешь? Пойдешь, да?»

— Ну и что! Не обязательно идти! — ответил он.

Картофельная стружка из-под Нининого ножа пошла живее.

Они помолчали, дружно работая ножами.

— Письма были, Нина? — осторожно спросил Володя.

— Одно только, с дороги. Помнишь, я говорила?

— Помню. И все?

Девочка опустила голову, будто это она была повинна в том, что от отца вот уже два месяца нет весточки. Володя видел тонкую шею, край бледной щеки и светлый пушок на щеке, и ему захотелось поцеловать и эту щеку и этот пушок. Ему показалось, что ручка ножа раскалилась и жжет ему пальцы, и он испуганно бросил нож на стол. Нина подняла голову и с удивлением посмотрела на Володю. Потом, подумав, убрала миску с желтой горкой начищенного картофеля, слила воду.

— И верно, хватит; давай заниматься. Еще маме обед на драгу нести. Она, наверно, на вторую смену останется.

— Вместе пойдем, — скапал, не глядя на нее, Володя. — Мне с твоей мамой посоветоваться надо, насчет модели.

— Что ж, пойдем, если хочешь.

Нина придвинула к столу табурет и села на него, поджав ноги. Маленькие руки с красными натруженными пальцами она, чтобы согреть, зажала меж коленками.

Володя посмотрел на Нину, улыбнулся одними губами, как его отец.

— Сначала решим задачи и примеры. Ладно?

Не встретив возражений, он открыл учебник Березанской.

В тот же день, после уроков, к Володе подошел Дима, отвел его в сторону и с каким-то странным любопытством заглянул товарищу в лицо:

— Не забыл, Володя, насчет аммоналки?

— Что ты!

— Вот что: принеси с собой какие-нибудь вещи.

— Вещи?

— Ну да. Рукавицы, полушубок… и еще консервы или сухари.

Володя поколебался:

— Ладно, принесу.

18

Тоня вышла из дому ранним октябрьским утром.

Первый снег не удержался на сопках, и они сверкали под солнцем оранжевыми, желтыми, багряными красками. Эту огненную пестроту осенних красок кое-где смягчали зеленые пятна сосен. Тоня шла, глубоко задумавшись, и, выйдя на приисковую площадь, чуть не столкнулась с женщиной, вынырнувшей из-за угла заплота. Через плечо у женщины на скрученном полотенце висели два бидона: в одной руке у нее было круглое лукошко, затянутое холстиной, а другой она придерживала у груди большой берестяной туес. Лицо у женщины было наполовину скрыто шалью, но Тоня сразу узнала Чугуниху.

«Опять к поезду — торговать», — неприязненно подумала девушка.

Тетя Дуся — деваться некуда! — остановилась.

— Не спится тебе, девка! В этакую рань расшаталась. Куда это?

— На подсобное, к Сухоребрию.

— Чего тебе приспичило?

— Буфет в школе организуем. Насчет продуктов.

— A-а! Говорил Семен. Это, конечно, двести грамм ржанухи ребенку не прокорм. Прикуска к чаю — и все! Приварок какой — картоха да капуста — брюхо подтянет, не до ученья… Да ты что хмуришься?

— Да так. — Тоня закусила тубу. — Письмо от Алексея… Накануне боя написал. — Она с трудом досказала: — Бой-то был уже две недели назад…

— Ты, девка, прежде времени не горюй. — Тетя Дуся с сочувствием посмотрела на Тоню. — Другое-то письмо, может, в дороге… Ну, побегу. Девяносто седьмой сейчас подойдет. Народу в нем — тьма: одни общие вагоны. Хочу вот молочишко — на мыло, махорку. А ты не горюй, заходь-ко!

Тоня посмотрела Чугунихе вслед — на ее огромные мужские сапоги, на широкую спину.

— Тетя Дуся!

— Чего еще? — Чугуниха замедлила шаг, чуть повернула голову.

— Вы бы молоко в наш буфет сдавали, а?

Тоня увидела, как побагровели у Чугунихи край щеки, ухо.

— Ты вот что, Тоня: из Семена своего чего хоть вышибай, а под мою копейку не подкапывайся. Слышь?

Она шевельнула плечом, поправляя сползавшее полотенце, и размашисто зашатала к разъезду.

Хотелось Тоне крикнуть ей прямо в толстую спину что-нибудь очень злое и обидное, да ничего не пришло на язык. Эх, как это не понимать самых простых вещей! Ведь как важно лишний раз накормить дочь или сына того, кто там, на фронте, в окопной грязи, под пулями, под бомбежкой, отстаивает родную землю! Вот он получит письмо, и светлее станет у него на душе, и мать будет спокойней работать. Нет, буфет — дело государственное. А тетя Дуся как была жадиной и хапугой, так и осталась. И война ее не исправит. И то, что Тоня пыталась найти у нее сочувствие, а тетя Дуся утешала, успокаивала Тоню, было неприятно, оскорбительно… А все же написано то письмо — после боя — или нет?.. Эх, Алеша, Алеша, быть бы рядом с тобой…