Мой знакомый учитель - [32]

Утром фашисты принялись молотить нашу оборону из пушек и минометов, потом начали обрабатывать самолетами. Что было, не рассказать — светопреставление: дым, гром, пыль. Ни зги не видно. От грохота из ушей кровь текла. Только окончилось, танки полезли. Три подбили, а два повернули назад. За танками бежали автоматчики во весь рост. С огромным напряжением отбили-таки атаки. Командира роты убило, многих ранило. Приказано было продержаться до полудня, а мы продержались до вечера. Трижды лезли фашисты и трижды получали по зубам. Больше сил не оставалось. Я тогда командование ротой принял. Уходить пора, а как уйдешь, если неприятель на спине сидит? Спрашиваю бойцов: «Кто останется прикрывать отход? Нужны трое-четверо со станковым пулеметом и ручным тоже». Вызвался сержант Глазков и еще двое бойцов. Попрощались с ними: на верную гибель оставались наши друзья, и побрели на восток. Кто мог, сам шел, многих на руках несли — не имели сил идти. Теперь наша жизнь зависела от троих смельчаков, от троих товарищей. Сумеют задержать врагов хотя бы на час — уйдем от верной гибели, не сумеют — значит, всем конец…

Уже далеко отошли, услышали — наши товарищи начали бой, последний свой неравный бой. Я замыкал колонну. Остановился, снял фуражку, мысленно еще раз простился с героями.

Много позднее из документов, захваченных нашими, мы узнали: трое сдержали наступление целого батальона. Встали насмерть. Сами гитлеровцы удивлялись мужеству наших бойцов. Мы знали, что все трое погибли, уж очень силы были неравные. Рассказывали, я даже не помню, кто именно, что больше других держался Глазков. Кончились у него патроны, немцы окружили его, хотели живым взять, но сержант подорвал себя гранатой, чтоб не попасть к фашистам в плен. Мы догнали полк, доложили командиру о геройском подвиге троих. А командование наше вспомнило о других подвигах Глазкова и представило его к Герою. Вот ему и присвоили посмертно это высокое звание, а друзья его награждены орденами Отечественной войны 1 степени — рядовые Синица и Горчаков.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Владимир Андреевич слушал Мельникова, наклонив голову, и в памяти ярко оживали обрывки того трагического дня.

Момент расставания. Лейтенант Мельников с пятнами копоти на лбу и на щеке, в порванной, словно прогрызенной кем-то, гимнастерке, в сапогах, на которых засохла грязь, пьет из фляжки воду, и кадык, обросший щетиной, судорожно прыгает. Затем рукавом обтирает потрескавшиеся губы и хрипло говорит:

— Пора!

Бойцы поднимаются, у некоторых из плащ-палаток и винтовок сделаны носилки, а в них — тяжелораненые. У большинства забинтованы то руки, то голова, а у двоих гимнастерка распорота у правого рукава, и грудь перевязана нательной рубашкой.

По команде Мельникова все поднялись и медленной грустной процессией, по два в ряд, направились на восток. Мельников протянул Глазкову руку:

— Ну! — обнял его. Так лейтенант попрощался с каждым из троих и пошел не оглядываясь догонять остальных.

Было тихо: ни стрельбы, ни шума моторов. Даже ветерок тревожно притаился, не желая мешать тем, кто уходил. Небо над головой голубое-голубое, без единого облачка и по каким-то непонятным приметам, которые познаются не умом и не глазами, а сердцем, можно было определить, что небо это уже осеннее. Правда, осень еще ранняя, но все-таки осень. Горчаков, молчаливый медвежковатый сибиряк, с оспинами на скулах, присел в окопе на корточки и вытащил кисет. Веселый украинец Синица, который, против обычного, выглядел бледнее и немного растерянно, потянул к кисету руку, пробуя шутить:

— Давай закурим, щоб дома не журились.

Глазков тоже завернул козью ножку. Курили молча, обремененные тяжелыми думами о товарищах, которые только что ушли, о самих себе, главным образом о своем прошлом, о самых незначительных пустяках из него. Владимир вспомнил, например, о том, как они с Семкой Деминым купили пачку папирос (это было в девятом классе) и, выбрав глухой переулок, где не бывало прохожих, впервые закурили. Владимиру тогда дымом ударило в глаза, и из них потекли слезы, а Семку тошнило. Сейчас докуривает в жизни последнюю цигарку. О том, что ждало их через минуту, через час, почему-то не думалось. На душе хотя и тяжело было, но спокойно. Синица поймал муравья, положил его на ладонь и наблюдал за ним, не выпуская из ладони. И чему-то еле заметно улыбался. Горчаков глядел вперед и ничего не видел: ушел в самого себя. Затягивался медленно, в полную грудь, и дым выпускал через нос.

Сколько они так просидели? Трудно сказать. Часов ни у кого не было. Очнулись от того, что над головой прошелестел, будто шелк на ветру, снаряд и разорвался далеко позади. Потом — второй, третий… Три или четыре взорвались возле окопа, и комья земли с горячими ослабевшими осколками упали в окоп. Горчаков бросил цигарку, затоптал ее ботинком, сплюнул и сказал:

— Сейчас начнут.

Встал возле своего ручного пулемета, деловито проверил четыре противотанковые гранаты — каждому досталось по четыре, это все, что могли оставить ушедшие, — высунул голову из окопа. Глазков устроился возле станкача, а рядом Синица, который был вторым номером.