Мой век - [18]

Я купила билет и поехала одна на поезде в Москву. Денег хватило только на билет, больше не осталось. Поэтому я всю дорогу ничего не ела. Поезд пришел в Москву ранним утром. Август, на прохладных улицах пусто. Я знала, что папа живет в Дурновском переулке. Спрашиваю, как туда дойти. А мне говорят: «Идти долго, садись, девочка, на 7-й трамвай». А у меня пятака нет. Поклажа легкая — один узелок. И я пошла. Шла несколько часов, плутала, несколько раз спрашивала дорогу. Голова кружилась от голода. Наконец я оказалась на Смоленской площади. От площади начинался Новинский бульвар, усаженный прекрасными громадными липами. Я совсем немного прошла по нему, овеянному свежестью утра. Какой прекрасный бульвар! И тут я увидела Дурновский переулок. Я вошла во двор и остановилась в растерянности, не зная, куда идти. Что я буду делать, если не найду отца? Одна, в громадном городе, где я не знаю ни одного человека! Но не успела я додумать эту мысль, как вдруг будто из-под земли появилась девочка. Она подняла лицо к небу и улыбнулась утреннему солнцу. Я замерла, не веря своим глазам: это была Шурочка. Мы узнали друг друга, обнялись и заплакали, переживая вновь и вновь горечь четырех лет разлуки.

Шурочка вынырнула из подвала, где жила вместе с папой и его новой женой, Дорой Яковлевной. Мы вместе спустились туда. Слева от входа — умывальник, справа за занавеской кровать, обеденный стол посередине комнаты, у стенки диванчик — наверное, для Шурочки. И еще стоит детская кроватка, а в ней ребенок.

Дора Яковлевна оказалась молодой, полненькой, рыжеватой. Папа обнял меня и велел садиться за стол. Семья готовилась завтракать. Я оказалась лицом к детской кроватке, где стояла маленькая девочка в короткой рубашке. Я поняла, что это моя младшая сестричка. С очень серьезным личиком она наблюдала за мной. Дора Яковлевна разлила всем манную кашу, и мы начали есть. Какой же вкусной после двух дней голода показалась мне эта каша! И тут малышка вдруг очень четко и серьезно произнесла: «Не ешь нашу кашу». Все засмеялись, а я почувствовала, как с меня свалилось напряжение и настороженность последнего года. Чувство необычайной любви к этой малышке наполнило мое сердце.

Когда мой папа встретил в Москве Дору, ей было 17 лет. Они начали вместе жить. Дора не знала, что у Семена есть жена и дети. Как-то Дора была дома одна. Приходит юноша ее возраста и говорит: «А не здесь ли живет Семен Захарович?» — «Здесь, — отвечает Дора. — Вы на него похожи. Вы кто ему — брат?» А юноша отвечает: «Я его сын, из Симферополя приехал, меня тоже Сеня зовут». «Как — сын?!» — всплеснула руками Дора. Приходит Семен Захарович с работы, а Доры нет — она обиделась, что он ее обманывал, собрала вещи и ушла. Всю ночь Семен бегал по Москве, искал Дору. Нашел, покаялся и уговорил вернуться. А через год у них дочка Любушка родилась. А затем уже Доля Шурочку привез, а сам уехал строить Днепрогэс. Сеня поступил в Бауманский институт и жил отдельно, а Шуру Семен и Дора взяли к себе. Так что мой приезд Дора Яковлевна приняла уже философски.

Подвальную комнату под жилье папа переделал сам. В доме был водопровод и паровое отопление. Готовили на примусе, стирали тут же, в подвале, а развешивали белье во дворе. Мыться ходили в баню. Дора Яковлевна, приняв тяжелый характер папы, сохранила доброжелательность и спокойствие. Она часто шутила и с юмором рассказывала о проблемах прошедшего дня. К приходу мужа и детей нужно было сготовить ужин, помыть пол, постирать, погладить паровым утюгом. Дора Яковлевна всегда все успевала.

Осенью Любушка разболелась. Сначала была небольшая простуда, но болезнь все осложнялась и приняла угрожающий характер. Это был не то дифтерит, не то скарлатина — не помню точно. Как-то поздно вечером, когда Любушке было совсем плохо, папа послал меня за доктором. Я звонила, стучала, но доктора, видимо, не было дома. Так и вернулась ни с чем. Никогда не прощу себе, что не была тогда более настойчивой.

За месяцы болезни Любы Дора Яковлевна совсем извелась. Девочку нельзя было оставлять без присмотра. Я и Шурочка подменяли Дору Яковлевну, когда она валилась с ног от бессонных ночей, усталости и волнений.

С детства я чувствовала чужую боль. Она отдавалась у меня в сердце ноющей болью. Если кто-то из детей поранится, или Доле попадет от папы, или мама кашляет, я чувствовала в своем теле их боль. Вот в первый год в Москве, пока болела Любушка, мне довелось почувствовать это в полной мере.

Много воды утекло с той поры. Уже после войны, когда я была матерью двух больших мальчиков, Марк увез их в Анапу, а я после больницы жила у папы, помню, мне было очень плохо — обострение язвы, — и Любушка плакала, глядя на меня. Я поняла: она тоже чувствует чужую боль. Это очень тяжело, в особенности если не можешь говорить об этом.

В 32-м году папа получил из больницы Симферополя телеграмму о том, что мама умирает. Папа позвал меня и Сеню и сказал: поезжайте к маме. Мы собрались и в тот же день уехали на поезде в Симферополь. Поезда тогда шли долго — и мы не успели, маму похоронили без нас. В больнице нам отдали мамины вещи — золотое колечко, что-то еще. Хорошие были люди в больнице: отдали нам все, даже золото. Мы пошли в мамину комнату. В последние годы она жила одна и все время болела. Под матрасом я нашла черновики писем — она писала в собес слезные жалобы, что ей нечего есть, что она готова делать любую работу, чтобы был заработок. Но ей всюду отказывали.