Мой рабочий одиннадцатый - [7]

Со странным, смешанным чувством обиды, злости и жалости посмотрел на шагающего впереди в своих негнущихся валенках Василия Трифоныча. С длинной указкой, с картой под мышкой он походил со спины на удрученного Дон Кихота.

— Лодыри! Остолопы! — сказал Василий Трифоныч, швыряя карту на стол в учительской. Желвачки на скулах так и троились. — Ну ни-че-во не учат! — обратился он ко мне и к директору, стоявшему у двери. — Ни-че-во!! Вот... Спрашиваю сейчас ее, великовозрастную... Где Амазонка? Где Амазонка? А она мне в Обь тычет. В Обь...

— Василий Трифоныч! Опять вы за свое... Что же... Учить надо... Привлекать... Совершенствовать методику.

— Нет, мол, плохих учеников...

— Э-э... Ну что же...

— Давыд Осипович! Давыд Осипович! Да я ли не учу? Это... Сорок лет в школе... Сорок лет... Шутки? Кому отдано? Да у меня грамот... это... комнату оклеить хватит... Сорок лет... А вы? Методику, мол... А что я, позвольте, сделаю, если она, девица-то, в школу, можно сказать, на веревке ходит. Если ей не школу, не науку, а танцы-манцы подавай да парней. Какая ей Амазонка? Ей замуж выскочить надо. Она в школу-то только наряды казать ходит, чулки выставлять. Нет! Все говорю: из-под палки учим, заставляем, а ничего хорошего из этого не будет.

— Позвольте, позвольте...

— Не будет... Нет... Ну аттестат дадим, ну вытянем. Это... А толку? Счас, как говорят... это... Раньше-то простые дураки были, а теперь — дураки с высшим образованием...

— Ну, Василий Трифоныч! Ну! — вскричала одна из завучей, поднявшись и махая на освирепевшего географа.

А директор только качал головой.

— Да вы же понимаете, что сознательность не сразу рождается! — поднялась и вторая завуч. Спешила на выручку. — Что мы эту сознательность должны воспитать... Что мы и учить должны так, пусть принуждая, пока человек поймет!! Он нам потом спасибо скажет. И вообще! Стыдно за вас! Да... Стыдно, Василий Трифоныч! За сорок лет пора бы и понять, в чем ваш долг!

— И понимаю... И не хуже вас! — огрызался географ. — Вот-вот! Видите? Это... Никто правду слушать не любит. Правда — она горькая. А все равно... это... хоть ты ее в землю втолочи, она себя окажет. Ока-жет... Ме-тодику...

— Василий Трифоныч!

На следующий день, точнее, на следующий вечер уроков в своем классе у меня не было, и в первое же «окно» я решил напроситься к физику Борису Борисовичу. Лучшему учителю в школе. Это я уже знал. Завучи советовали перенимать опыт, да и самому хотелось.

— Борис Борисович! Можно я к вам на урок пойду, посижу в своем классе? — робко спросил я, подойдя к весело хохочущему физику.

Хохотал он — любо глядеть. Зубы! Помните мультфильм о кукурузе-чудеснице, где пляшут сорняки-разбойники? Вот такие зубы и были у Бориса Борисовича.

— Га-га-га! Хотите еще и физику изучить? — сказал он.

— Хочу.

— Как в том анекдоте?

— В каком?

— А вот один говорит: «Я немецкий знаю». Другой ему: «Ну-ка, скажи что-нибудь по-немецки». «О, ес!» — «Хм, ты же по-английски сказал!» — «Ну, значит, я еще английский знаю!» Га-га! Идемте-идемте. Бистро-бистро... Время — деньги, а деньги — время... Га-га-га...

И мы пошли. Впереди он — подобие шара, одетого в коричневый костюм, за ним я, едва поспевающий за бойкой походкой.

В класс мы не вошли — влетели. Борис Борисович сразу пробежал к доске, я проследовал на заднюю парту, попутно удивляясь — да в свой ли класс попал? Все чужие лица. И лишь усевшись, обведя взглядом каждого, понял: класс мой. Вон Тоня Чуркина, на первой парте Горохова, Столяров, у стены подремывает Павел Андреевич. Нет Орлова, Нечесова, всех девочек-камвольщиц Вали-Гали-Раи-Иды-Тани, нет ребят-каменщиков Фаттахова и Закирова, зато сидят у окна два взрословатых парня, один из них с приятным мужественным лицом архангельского помора, есть двое вертячих мальчишек из ГПТУ, еще некто с золотым зубом, молодой, лет двадцати будет, но уже бывалого вида, и с ним еще один, повзрослее, тюленем разлегшийся на парте.

Борис Борисович, ничему не удивляясь, бойко начал опрос. Двойки не ставил. Только говорил: «Садись! Читай!» «Эге, брат, да ты, видно, вон какой передовик, без двоек работаешь!» — подумал я. Борис же Борисович как из рога изобилия сыпал четверки, ставил их и во время объяснения: повторил за ним формулу — садись, четыре; записал на доске — четыре, пересказал правило — четыре, не понимаешь, молчишь (больше всего это относилось к тюленеобразному парню и к его соседу с золотым зубом) — садись, читай. Объяснял Борис Борисович ясно, бойко, доходчиво, так что даже я, неспособный к физике, все понимал, а град четверок продолжал сыпаться до конца урока. Задание было дано вовремя, за повторение опять ливень четверок и одна пятерка Столярову.

И вот взгляд на часы, портфель — под мышкой, в коридоре послушно тарахтит звонок, а физика уже нет в классе.

Подошел к столу, взглянул в журнал, усыпанный четверками, и готов был умилиться. Двоек — ни одной, даже у Орлова откуда-то проглядывала четверка. Можно было умиляться. «Учись!» — подумал я и вспомнил: Борис Борисович имеет значок отличника, его улыбающаяся физиономия — на красной доске Почета в районо, рядом с пришибленной литераторшей Верой Антоновной, и я уже не раз слышал — ученики Бориса Борисовича любят, конфликтов с начальством у него не бывает, вообще все у него отлично, хорошо, лучше некуда...