Мой рабочий одиннадцатый - [2]

В коридоре дребезжал звонок, и стали заходить учителя. Безразлично здороваясь или молчком, каждый по-своему, они ставили журналы в фанерную стойку или усаживались с этими журналами за длинный стол посреди учительской, обыкновеннейший стол с чернильным сукном, графином без пробки на фаянсовой старой тарелке и стаканом, надетым на горлышко. И был среди этих учителей словно обязательный для всякой школы толстяк, всезнающий добряк, этакий Тартарен из Тараскона, по-видимому, физик, непрестанно говоривший, хохотавший на всю учительскую жизнерадостным смехом: «Га-га-га! Га-га-га!» Была бесплотная литераторша в глухом платье на птичьей грудке, с красивыми печальными темными глазами. Была другая литераторша, величаво дебелая, с нежнейшим валиком-подбородком и со взглядом гусыни, увидевшей поблизости несъедобную божью коровку. Был худой, непрестанно и жадно куривший у форточки математик, кашляющий, спина в мелу, в глазах — формулы, в руке — транспортир. И еще впорхнули в учительскую две очень молодые женщины, блондинка и брюнетка, обе искусно завитые, прянодушистые, в нарядных переливающихся платьях — прямой вызов школьному благочинию. У блондинки платье было бело-розово-голубое, у брюнетки — красно-желто-коричневое. Они выделялись в учительской, точно бразильские бабочки среди капустниц, и держались соответственно своему облику. Я принял их за преподавательниц иностранного языка — так оно и оказалось впоследствии: «немка» и «англичанка». Их и звали одинаково — Нины Ивановны.

Последним вошел маленький, лысый, со впалыми висками мужичок лет шестидесяти, мрачный, словно бы обиженный на весь мир. Он был в сером лицованном пиджачке и в черных просаленных брючках, заправленных в высокие старческие валенки. В этих рыжих валенках, непомерно удлинявших его ноги и укорачивавших брючки до забавных пузырей, он прошел вдоль стола журавлем, как бы кланяясь при каждом шаге, сердито шлепнул карту с указкой на стол и, едко глянув на директора, видимо все еще переживая нечто весьма неприятное, сжал зубы так, что на углах скул под старческой кожей проступили тройные ребристые желвачки. Впрочем, Василий Трифоныч — так звали географа, он же был и биологом, как узнал я позднее, — всегда поигрывал желвачками. Это у него была привычка. А еще чем-то напоминал он домового, не страшного, в общем, обиженного, лишь с лохматым, колючим взглядом.

— Что ж, — сказал директор, возвращая документы, — добро пожаловать! — Он немножко грассировал, смягчал «р», но только чуточку, так что на слух было приятно и даже повторить хотелось. — Опыта у вас немного... Но опыт — дело житейское. Поживете — приобретете... Постигнете. Поработаете — узнаете нас... Мы — узнаем вас... Не знаешь — не ценишь, — как говорил Нерон.

— Он еще сказал: «Скажи, кто я, — скажу, кто ты...» — вдруг вырвалось у меня, очевидно, из желания повторить стиль директора, но так, что я и сам не ожидал, смутился. Не обиделся бы...

Директор посмотрел. Хмыкнул.

— Вы, оказывается, шутник... Ха-ха... Это хорошо... Так вот... Историю возьмете в десятых.

— Мне бы...

— Ничего-ничего... Знаю... Силы надо пробовать на трудностях... Да... Вам бы в пятый? Байки рассказывать? Пирамида Хеопса? Легенда о Гильгамеше? Ассирия с Вавилоном? Нет, дорогой... Это нехорошо... Несерьезно. Это вы потом... На старости. Знаете, одной молодой актрисе надоело играть старух, и она попросила дать ей молодую роль. Так вот... Что же ответила ей администрация? Администрация ей сказала: «Будете, милая, постарше — дадим». Ха-xa!.. Так вот... Классы трудные, не скрываю. Особенно... один десятый... Завтра приступайте... Учебники? Нет? Плохо. Завтра чтоб были. Приказ... Все! — Улыбнулся, чтоб я понял, что повелительный тон — шутка, но я понял правильно. Умные правду говорят шуткой.

— Давыд Осипович! Что же это такое?! — прервал наш разговор маленький учитель в валенках.

— Что — что? — переспросил директор, поправляя очки.

— «Что» да «что»... Да я отказываюсь заниматься в этом классе, — сказал мужичок, налегая на «о». — От-ка-зы-ва-юсь. Совсем... Больше не могу. Сил моих нету. Ведь вы не знаете, что оне сегодня вытворили? А? Отвернулся я... это... карту повесить, оборачиваюсь, а... это... никого нету. Что такое? А оне — под партами. Да-да! Под партами. Все. Спрятались. Ведь это ужас, Давыд Осипович! Ведь это издевательство над учителем. Слушать — не слушают. Орлов этот... Нечесов... Семечки грызут. Ну, выгнал я их, Орлова с Нечесовым. Это... А толку? Нету толку... Как хотите — освобождайте меня... Выговор кладите, а избавьте меня хотя бы от классного руководства.

— Кому же его дать?

— А это уж ваше дело, вы директор.

— Все-таки?

Мужичок, приостановившись, вдруг поглядел на меня пристально, как будто только что заметил.

— А вот молодому-то человеку и дайте. Он справится. У меня уж сил нету... У меня склероз.

Директор, как бы прислушиваясь к чему-то, помолчал.

— Владимир Иванович, как вы смотрите? Классное руководство в школе обязательно. Я бы его вам все равно дал... Впрочем, могу в другом... Вот шестой... Он еще хуже, — улыбнулся директор.

— Давайте шестой, — сказал я.