Мой папа убил Михоэлса - [33]

На собраниях всё клеймили американских убийц, разбрасывающих чумные бактерии в Корее, и однажды, когда все дружно поднялись при упоминании имени Сталина, я остался сидеть.

- Что с вами, Владимир Николаевич? - испугалась наша профорг Романычева.

- Ничего... Надоела эта комедия...

Романычева отшатнулась, а остальные отвернулись, будто не слышали. Правда, Спасенников счел своим долгом предупредить меня:

- Ты плохо кончишь, поверь мне...

Но я чихал на все предупреждения. Тюрьма и ссылка рисовались мне уютной избушкой - как в фильме "Поколение победителей", где можно будет спокойно посидеть над шахматной доской. Летом, во время гастролей по области, я написал на раскрашенной агитационной открытке "Все на выборы": "Эда, я ненавижу сталинский режим. Готова ли ты последовать за мной в дальние края?" Как ни странно, открытка дошла. Почтальонша, отдавая ее Эде в руки, сказала:

- Я вам ничего не приносила.

Эда схватила такси и примчалась ко мне в Скопин. Она рыдала у меня на груди и умоляла утихомириться. Но и ее слезы меня не образумили. В том же Скопине я произнес в городском сквере речь (разумеется, никто не остановился послушать) и закончил словами:

- Я ничего подобного не создавал и не санкционировал!

В другой раз, в Ухолове, я допился до того, что благословлял и крестил прохожих, меня силой тащили на спектакль, но я рухнул на колени и вопрошал:

- Неужели вы меня не узнаете?

"Может быть, Иисус Христос нюхает

Души моей незабудки..."

В конце концов даже Гражданцев решил меня более не задерживать - ни через обком, ни через иные инстанции - и в первых числах августа пятьдесят второго года я получил расчет в театре, обменял пуховую перину и подушки на литр водки, устроил прощальную попойку, по окончании которой на такси рванул в Москву - не мог же я ждать до утра!

В два часа ночи я обнимал самую красивую на свете женщину...

ИНТЕРНАЦИОНАЛ

В Москве я вел себя ничуть не лучше.

- Покажите мне, где здесь партия эсеров! - требовал я у домашних.Такие, как я, должны бросать бомбы!

Меня старались уложить спать. Наутро я виновато и кротко улыбался и терпеливо выслушивал нотации.

Мы с Эдой поехали на несколько дней на дачу маршала авиации К. А. Вершинина, тестя моего армейского товарища Володи Замкова - основателя "Храма пернатой клячи". Обратно Констан-тин Андреевич предложил подвезти нас на своей машине. Всю дорогу нас почему-то без конца останавливали и требовали пропуск, хотя, я думаю, часовые и так прекрасно знали, чья машина и видели, что маршал сидит впереди. Я бестактно комментировал эти проверки:

- Раб у раба документы спрашивает...

Напрасно Эда пыталась зажать мне рот рукой.

Не могу сказать, что я не понимал, чем это все кончится. Последние несколько дней до ареста предчувствие непоправимой беды не оставляло меня ни на минуту - ни трезвого, ни пьяного. Однажды утром я катал Славочку в коляске и, растравляя себе душу, напевал:

Даст тебе силу, дорогу укажет

Сталин своею рукой...

Дальше я петь не смог - спазмы перехватили горло и я едва не разрыдался.

Четырнадцатого августа мы вчетвером - я с Эдой и Володя Замков с женой - отправились в ресторан "Савой". Я поцеловал мальчика и передал няне, и сердце у меня сжалось...

Мы выпили, съели по шашлыку, я танцевал с обеими женщинами, декламировал "Облако в штанах", вечер кончился, в ресторане притушили свет - знак, что пора расходиться по домам, и тут мне захотелось спеть "Интернационал" по-немецки. Какая-то дама за соседним столиком заметила:

- Хорошо поет, но произношение ужасное...

Мне не понравилось, что меня перебивают, но я продолжал. Дама снова принялась обсуждать мое произношение и опять заявила, что оно никуда не годится. Я кончил петь, твердым шагом подошел к ее столику и громко и отчетливо сказал:

- Не вам, сталинским выблядкам, учить меня, как петь "Интернационал"!

Все ахнули и повскакали с мест. А я повернулся и ушел, оставив жену и друзей в зале. Пересек улицу и спрятался в подъезде дома напротив. Взбежав на второй этаж, я прильнул к окошку. Погони за мной не было, из ресторанных дверей никто не показывался. Бежать? Но куда? Разве кто-нибудь согласится меня прятать?

На улицу выскочила Эда, оглянулась, неуверенно перешла на другую сторону и я услышал ее голос внизу, в подъезде. Я откликнулся. Она поднялась, обняла меня... Оставалось вернуться...

Я вошел в вестибюль. Там уже была милиция. Я услышал возбужденные голоса и гневные возгласы: "Вот он! Он!" Тогда я стал бить эти морды, эти рожи - в том числе и милицейские.

Меня скрутили, связали, поволокли в машину. Володя оказался рядом и прошептал:

- Ты молчи, ты только молчи, я тебя выкуплю!..

В отделении меня бросили на пол, обшарили, я вырывался, катался, бился головой об пол. Начался допрос свидетелей:

- Что он сказал?

Тут все замялись.

- Он сказал... Он сказал... Н-н-не помню...

Может быть, если бы я послушался совета друга и молчал, все бы еще обошлось - вряд ли кто-нибудь решился бы повторить такую ужасную вещь. Но я не молчал.

- Забыли, как я вас назвал? Могу и еще раз! Сталинскими выблядками! Как еще вас называть, если вы даже повторить боитесь мои слова!