Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти) - [48]

Каким образом, зная что мы на даче и что Эля ни на шаг не отпускает меня от себя, он решил ночью вдруг позвонить домой? Мы так и не выясняли с папой этого, но и ничего сверхъестественного в этом неожиданном звонке не увидели. Логика всей тогдашней жизни подсказывала» подать голос, пока это возможно», как говорил папа.

С Мейерхольдом они домами не встречались. У нас в театре он был, по — моему, на» Лире», но я его не помню.

Знаю, что отец преклонялся перед ним. С восторгом и увлечением рассказывал дома о его постановках, считал Мейерхольда единственным современным режиссером, у которого надо учиться. Первый театр после Госета (где мы не так смотрели спектакли, как росли) был театр Мейерхольда, куда папа отправил нас с Ниной смотреть знаменитый» Лес» в его, мейерхольдовской, постановке.

В одном из своих выступлений Михоэлс говорит:«… Целый ряд театров, которые раньше боролись за утверждение своих принципов, приемов, методов, несколько нивелировались за последнее время, и это отнюдь не положительный факт…

Одиноко поднимает знамя лишь один из величайших борцов за утверждение синтетического театра, одинокий театральный рыцарь нашего времени Всеволод Мейерхольд».

Эти слова были произнесены в тридцать пятом году, когда хозяева еще не предприняли тотальный поход на искусство.

В июне тридцать девятого года в Москве состоялась режиссерская конференция, где Мейерхольд произнес свою последнюю речь. Некоторое время спустя он был арестован.

Театр уже давно был в Ленинграде. Папа, оставшийся в Москве из‑за режиссерской конференции, страшно нервничал — «как они там без меня». Действительно, без него они перестали существовать. Но это случилось только через десять лет. А тогда, летом тридцать девятого года, он выехал в Ленинград в день окончания конференции.

Мне запомнился день, вернее этот вечер, хотя отец уезжал ежегодно, а иногда и по несколько раз в год.

Папы еще не было дома, но уже часов с восьми стал приходить народ. Все с поручениями. Какой‑то журналист пришел за обещанной, но, конечно, не написанной статьей; муж какой‑то актрисы притащил чемодан, забытый ею в спешке; уныло сидел у окна неудачливый еврейский поэт Сито, вечно попадавший в какие‑то истории, из которых Михоэлс его вытаскивал. Забежали попрощаться и застряли в ожидании папы актер Абдулов с будущей женой Лизой. Одним словом, часам к девяти дом был полон людей. Около десяти папа позвонил, что скоро будет. Поезд в Ленинград уходил в двенадцать. Помню еще, что почему‑то долго не зажигали свет, и так и сидели в тоскливых и долгих весенних сумерках, а когда спохватились, уже совсем стемнело.

Новый администратор театра, которому было поручено привезти папе билет, не переставал восторгаться, что общается» с такими интересными людьми». Я же непрерывно подносила ему стаканы с чаем, «только слабенький» — напоминал мне он всякий раз. Когда около одиннадцати папы еще не было, администратор забеспокоился: «когда же Соломон Михайлович успеет сложиться и отдохнуть перед дорогой?«Тут все, конечно, дружно расхохотались — не в папиной натуре было» отдыхать» перед отъездом.

Но, когда и в одиннадцать он еще не пришел, то забеспокоились уже и мы — как бы он не опоздал на поезд, ведь завтра ему играть!

В четверть двенадцатого он явился, как ни в чем не бывало, как всегда в сопровождении целой свиты. «Такси заказали?» — был первый вопрос. Когда кто‑то из нас резонно ответил, что не знали на какое время заказывать, так как он где‑то задержался, он заорал истошно: «но ведь я сказал, что буду в десять!«Тогда Ася молча показала ему на часы, папа посмотрел и расхохотался своим заразительным смехом, но тут же опять пришел в ярость.

Такси. разумеется, сразу заказать не удалось — диспетчер по обыкновению отсутствовал. Зато, когда наконец ответили, машина была выслана немедленно. Михоэлса знали, по — моему, все московские шоферы такси. Еще много лет они, проезжая мимо нашего дома на Тверском бульваре, рассказывали нам, что здесь жил один знаменитый артист, который водил их к себе домой на чашечку кофе.

Итак, мы летели на Ленинградский вокзал, пренебрегая всеми правилами уличного движения и, когда примчались, поезд медленно отходил от платформы. Взмахнув на прощание чемоданом папа, по трамвайной привычке, вскочил на ходу в последний вагон, и поезд начал набирать скорость.

Смертельно бледный администратор отдувался, вытирал пот со лба и, припав к Асиному плечу, сдавленным голосом повторял: «У меня реакция… Соломон Михайлович — такой пунктуальный человек… у меня реакция…»

С тех пор, стоило папе не явиться вовремя домой, мы с Асей хватались за голову и говорили: «у меня реакция, ведь Соломон Михайлович такой пунктуальный человек…»

ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ МИХОЭЛСА

Через год после юбилея театра, в марте сорокового года, отцу исполнялось пятьдесят лет.

Папа с Ефейкой всю жизнь спорили, какого же числа они все‑таки родились: Ефейка утверждал, что шестнадцатого, и в этот день приглашал гостей, папа же считал, что семнадцатого, но никогда этот день не отмечал. Известно было, что родились они в Пурим, но на какой день приходился Пурим, на шестнадцатое или семнадцатое марта в девяностом году, никто естественно не знал. Так они и не пришли к общему соглашению по этому вопросу, как, впрочем, и по многим другим.