Мой Михаэль - [7]

Что со всеми случилось сегодня? Все словно сговорились. Моя хозяйка, госпожа Тарнополер, купила новый обогреватель. Она ко мне явно расположена.

V

К Вечеру небо слегка прояснилось. Голубые прогалины в разрывах облаков плыли на восток. Воздух был напоен влагой.

Мы с Михаэлем условились встретиться у кинотеатра «Эдисон». Тот, кто появится первым, купит два билета на фильм с Гретой Гарбо. Героиня фильма умирала от безответной любви, принеся в жертву подлецу свое тело и свою душу. Глядя на экран, я все время подавляла безудержное желание расхохотаться: и страдание, и жестокость казались мне двумя математическими символами в простом уравнении; я не соблазнилась попыткой отыскать неизвестные. Даже до пренебрежения не опустилась. Чувства переполняли меня. И я склонила голову на плечо Михаэля, поглядывая искоса на экран, пока сменяющиеся кадры не превратились в скачущий поток, переливающийся оттенками черного, белого, светло-серого …

Когда мы вышли, Михаэль сказал:

— Чувства набухают и превращаются в злокачественную опухоль, если человек сыт и ему нечем занять себя.

— Весьма банальное наблюдение, — отозвалась я.

— Видишь ли, Хана, искусство — это не моя область. Я — человек техники, технарь, как говорится.

— И это — банальность, — не унималась я. — Ну и что? — улыбнулся Михаэль.

Всякий раз, не находя ответа, он заменял его улыбкой, похожей на улыбку ребенка, обнаружившего мелочность в поступке взрослого: стеснительная улыбка, вызывающая ответное смущение.

Мы спустились по улице Исайи в сторону улицы Геула. Колючие звезды глядели с небес Иерусалима. Немало уличных фонарей периода британского мандата пострадало от артобстрела во время Войны за Независимость. В 1950 году большинство из них все еще было разбито. В пролетах переулков чернели тени гор.

— Это не город, а обман, — сказала я, — со всех сторон подступают горы, прорываясь внутрь: Кастель, Масличная гора, Августа-Виктория, Неби Самуэль, Мисс Керри. И вдруг открывается, что город этот не устойчив, а зыбок. Михаэль сказал:

— Иерусалим после дождя нагоняет грусть. И вообще — когда этот город не наводит грусть? Однако у каждого часа и у каждого времени года — своя грусть.

Рука его обняла меня за плечи. Я упрятала руки в карманы моих коричневых брюк из вельвета. Один раз я вытащила руку, чтобы прикоснуться к нему, там, под подбородком. Сказала, что сегодня он гладко выбрит, не то что при нашей первой встрече в «Терра Санта». Наверняка он побрился, чтобы мне понравиться.

Михаэль смутился. Он солгал, когда сказал, что именно сегодня купил новую бритву. Я засмеялась. Поколебавшись, он решил присоединиться ко мне.

На улице Геула мы увидели религиозную женщину в белом чепце, которая, открыв окно на третьем этаже, высунулась из него наполовину, словно намеревалась выброситься на улицу. Но она всего лишь пыталась закрыть тяжелые железные ставни, которые отчаянно скрипели.

Когда мы миновали площадку детсада Сарры Зельдин, я рассказала Михаэлю, что работаю тут. Я — строгая воспитательница? Он полагает, что я сурова с детьми. Почему он так полагает? Ответа у него не было. Ну просто, как ребенок: начинает говорить и не знает, как закончить. Высказывает мнение, но не может его отстоять. Как ребенок …

Михаэль улыбался.

Из подворотни на улице Малахии вдруг раздался кошачий вой. Это был ужасный истерический визг, а за ним — два сдавленных всхлипывания и, наконец, тихий, тоненький, покорный плач, будто все — бессмыслица, надежды нет. Плач отчаяния.

Михаэль сказал:

— Они кричат от любви. Знаешь ли ты, Хана, что у котов период любви наступает именно зимой, в самые холодные дни? Когда я женюсь, то заведу в доме кота. Я всегда хотел иметь кота, но отец не позволял. Я был единственным ребенком. Коты кричат, когда влюблены, потому что они начисто лишены хороших манер и вообще ни с чем не считаются. Я полагаю, что коту, сгорающему от любви, должно казаться, будто чья-то рука схватила его и сжимает со страшной силой. Это — жгучая физическая боль… Нет, в рамках курса геологии я этого не изучал… Я так и знал, что ты с насмешкой отнесешься к этим разговорам. Пошли.

— Ты был очень избалованным ребенком, — заметила я.

— Я был надеждой семьи, — ответил Михаэль. Я и сегодня — надежда семьи. Отец и четыре его сестры — все поставили на меня, словно я — скаковая лошадь, а университетское образование — дорожка ипподрома. Что ты делаешь, Хана, по утрам в своем детском саду?

— То же, что делают воспитательницы в детсадах всего мира. Недавно, на праздник Ханука, я клеила волчки из бумаги и вырезала Маккавеев из картона. Иногда я сгребаю сухие листья на дорожках во дворе детсада. Иногда бренчу на пианино. Частенько рассказываю детям истории про индейцев, про острова, путешествия, подводные лодки. Маленькой я обожала читать принадлежащие брату Иммануэлю, книги — Жюля Верна и Фенимора Купера. Думала, что, если стану лазать на деревья, драться, читать книги, которые читают мальчишки, мое тело станет таким, как у них, и я не буду больше девочкой. Мне казалось, быть девчонкой — противно. Взрослые женщины вызывали во мне ненависть и отвращение. Даже сегоня я иногда тоскую по встрече с таким человеком, как Михаил Строгов. Огромным и сильным, но сдержанным и очень спокойным. Вот каким он должен быть: молчаливый, преданный, кроткий, но с трудом сдерживающий напор своей внутренней энергии… Почему ты спрашиваешь о себе? Нет, я вовсе не сравниваю тебя с Михаилом Строговым. Да и к чему мне сравнивать? Нет.