Мой маленький Советский Союз - [9]

Однако я отогнала от себя эту мысль ввиду невозможности остаться один на один с собственным, так сказать, двуличием – по причине неспособности в нем разобраться.

«Не могу. Пока не могу… После пойму. Когда вырасту!» – шепнул кто-то третий, далекий и неведомый.

И я пуще прежнего заспешила к дому, лелея зреющую на ходу месть.

Но в лифте, который уже исправно работал, несмотря на украденную нами вещицу, Сильвии не оказалось. В нем не было даже ее следов в виде подстилки и миски.

Мне стало совсем уж грустно. Захотелось снова увидеть эту до странности болезненную собаку, прижать ее к себе и не отпускать, сидеть рядом с ней до заката солнца. А может, и до восхода. Сидеть всю жизнь и не ходить больше в школу, да и дома не появляться. Просто ездить в лифте. А еду будет приносить Аппатима. Или лучше лифтер.

А лифтер между тем, как оказалось, уже разыскивал меня.

Мать с порога объявила делано-невозмутимым тоном:

– Приходил лифтер.

– Ну и что? – ответила я тем же тоном.

Пройдя в залу, я покосилась на коробку с моими коллекциями, куда сунула злополучную палочку, – коробка по-прежнему стояла под столом, задвинутая к самой стенке.

– Как это что? Вы испортили лифт. Притащили какую-то собаку да еще и изгадили его. То есть собака изгадила, я извиняюсь, говном. А мне и твоего говна хватает! Я кручусь как белка в колесе одна. Твой отец мне не помогает… Мало мне было еще с утра позора за ту комедию, которую ты устроила на площадке.

– Какую комедию?

– А то ты не понимаешь!.. Вот подожди, приедет отец – я ему все расскажу… Про твою испорченность.

– Нет, я не понимаю. Не понимаю!.. А вообще-то, это дело у нас в семье привычное – не понимать.

– И кстати, ответь мне, пожалуйста, зачем ты пошла к тете Наде за вторым пирожком? Тебя что, дома не кормят? У этой змеи вообще ничего не надо было брать.

– А это уже… Вот дрянь… эта твоя тетя Вера. Успела наябедничать!.. А ты… ты скоро со всем домом переругаешься. Скажи, много ли кого в подъезде осталось, с кем ты здороваешься?

– Сплетники они все и подхалимы. И подлецы. С кем тут здороваться. Эта Надя встретила меня на лестнице и говорит со своей ядовитой улыбочкой: «Ах, вашей девочке так понравился мой пирожок, что она ушла, а потом вернулась и попросила второй. Большая она уже у вас». Да уж, как в воду глядела – чересчур большая, оно и видно.

– А зачем же ты до сих пор общалась с тетей Надей, если тебе так не нравится ее улыбка?

– А зачем ты общаешься с Аппатимой? Ведь она тебе не нравится! Не так ли?

Выпалив это, мать осеклась, увидев, как внезапно побледнело мое лицо. Видимо, пытаясь что-то понять, она выдержала паузу, но хватило ее ненадолго, и она закончила своим коронным язвительным тоном:

– Ведь она тебя унижает! Что за дружба такая странная, никак не пойму.

Я сжала кулаки, чтобы не дать выход нахлынувшей ярости. Сейчас как выкрикну в лицо матери какие-нибудь жуткие ругательства – так уже бывало не раз. А может быть, и разобью что-нибудь. И потом уйду, хлопнув дверью, во двор.

Но мать вовремя метнулась на кухню снимать с плиты чадящую сковороду. И уже оттуда донеслось привычное: «И зачем я тебя родила?» Хоть бы пластинку сменила, что ли.

– И кстати, верните лифтеру инструмент, который вы сперли. Пока он не обратился в милицию… И поживей!

Тот, кто видел картину Сальвадора Дали про сон за секунду до пробуждения, ну, ту, где в ухо спящему человеку жужжат, рычат и трубят пчела, тигр и слон, поймут состояние, в каком я выудила из коробки палочку лифтера. С омерзением бросив ее на пол, как змею, я выскочила на лестницу.

– Сама неси! – крикнула напоследок.

Не помню, сколько прошло часов, прежде чем я встретилась с Аппатимой.

Кажется, было уже десять. В освещенном фонарями сумраке курсировали редкие прохожие. Звуки их шагов по неровному, присыпанному гравием асфальту казались скрипом и шелестом теней. Шаги заглушал торжественный голос диктора Центрального телевидения: у кого-то было открыто окно, и хозяева квартиры, включив телевизор на полную катушку, слушали программу «Время». В углу площадки прильнули друг к другу сжавшимися тенями старшеклассник и старшеклассница; они приходили сюда каждый вечер.

Да и я сама, наверное, была похожа на призрак, а Мурзик, услужливо следующий рядом со мной, нога к ноге, вероятно, думал, что я проглотила черную собаку и теперь та поселилась у меня внутри.

В продолжение этого вечера, который явно не задался, я совершила много славных дел: доставала из развороченных нор больших зеленых ящериц и играла с ними, а Мурзик лежал рядом и грустно поглядывал исподлобья, переводя время от времени слезящийся взор на заходящее солнце; отпускала ящериц, оторвав у них на память хвосты – на их память; забрасывала хвосты в камыши и открытые окна квартир на первом этаже. Потом я переместилась к роскошному саду, который вырастил позади соседнего дома офицер запаса, про которого говорили, что он куркуль. Я не знала значения слова «куркуль», но огражденный высоким железным забором с колючей проволокой поверху громадный кусок земли с аккуратно подрезанными яблонями, айвовыми и инжировыми деревьями, с выложенным голубым кафелем круглым бассейном в центре и росшей около него пальмой с трепетно-изысканными ветвями-опахалами казался среди прочих небрежно огороженных участков каким-то заморским, а следовательно, чужеродным, оправдывающим те укоризненные интонации, с которыми произносилось слово «куркуль». Воспользовавшись сумерками, я прошлась по саду куркуля, как татаро-монгольское нашествие: открутила от забора, чтобы перелезть через него, не только часть проволоки, но и виноградную лозу, повыбивала ногой все подпорки из-под каких-то неизвестных растений. Заодно зачем-то вытряхнула вместе с землей из цветочного горшка фикус и бросила его в бассейн, а после принялась ожесточенно срывать крошечные зеленые яблоки и кидать их через забор к лапам молчащего в темноте Мурзика.