Мой маленький Советский Союз - [47]

Там Гера Позов расшагивал по всему этажу, время от времени заглядывая в класс – не обязательно в свой, – и бросал под всеобщий хохот какую-нибудь реплику. Бывало и так, что он заваливался в чужой класс без приглашения и под одобрительные взгляды совершенно ошалевших от такой смелости ребят, что называется, доводил педагога. Мог, например, войти в класс на руках или, влетев в него после удара головой о дверь, сделать сальто прямо перед столом внезапно присмиревшей, просто слов не находящей учительницы. Выпроваживать его иногда приходилось вместе с директором и обоими завучами, но и тут Гера Позов смешно препирался и отбрыкивался, показывая свои акробатические номера.

Он был ростом выше среднего, крепок, длинноног и широкоплеч, густые волосы, зачесанные назад, удлиняли красивое лицо с правильными чертами и изящным, хоть и слегка расплывчатым профилем. Взгляд его был как бы плывущим в дымке, и весь он был какой-то нездешний, и иногда меня даже посещала крамольная мысль: а не является ли Гера Позов сошедшей с постамента, ожившей скульптурой древнегреческого бога, титана или героя, наподобие Прометея? А может, это и сам Прометей, несущий нам подпаляющий все нечистое, проливающий свет правды огонь?… Ведь огонь Геры проливался в основном на головы тех учителей, за которыми водились грешки. И они становились абсолютно беззащитны перед словесной эквилибристикой этого весьма и весьма проницательного циркача, который мог, к примеру, простодушно спросить: «А сколько сейчас стоит пятерка в четверти?»

Меня тоже живо интересовал этот вопрос. И в то же время я боялась услышать ответ на него, боялась разочароваться в тех учителях, которые мне нравились, поскольку разочарование в человеке, которого я воспринимала как наставника или как брата, сестру, друга, вызывало во мне такое сильное огорчение и замешательство, что земля просто уходила из-под ног, и я оказывалась словно зажатой в некой безысходной, давящей, как темная паутина, пустоте, в которой задыхалась.

Такого рода разочарования были противопоказаны мне – буквально физически. Я уже имела опыт чуть ли не предобморочной дурноты, когда случайно услышала, как матерится в дружеской беседе со своей приятельницей, школьной уборщицей, шагая с ней под ручку, наша директриса, преподававшая русский язык и литературу. Только что она посвятила целый урок чистоте речи, только что декламировала с дрожью в обычно металлическом голосе стихотворение в прозе Тургенева и только что, поднимая глаза к портретам классиков, умоляла нас чуть ли не со слезами на глазах никогда не употреблять слова-паразиты. Класс так впечатлился, что на следующих двух переменах было непривычно тихо… Но спустя пару дней меня угораздило забыть в школьной раздевалке пакет со сменной обувью, и я, вернувшись за ним в опустевшую школу, застала по-свойски и даже как будто с гордостью матерящуюся директрису. Гордящуюся еще и тем, что она может, пока никого нет, пройтись по пустующему коридору под руку со своей подругой-уборщицей.

Если бы я узнала, что кто-то из учителей берет взятки, я бы, наверное, охладела не только к нечистому на руку педагогу, но и к предмету, который он преподавал.

Вообще же, мне очень хотелось быть такой же смелой, как Гера Позов, и высказывать учителям (и людям вообще) все, что я о них думаю. Но я не могла… Какая-то сила сдерживала меня, и эту внутреннюю плотину было не обойти. Обойти ее можно было, лишь зная наверняка. А как, например, узнать наверняка, берет ли вот этот учитель взятки? Когда врет друг – узнать можно. Просто почувствовать… И тогда уже слова, налившись праведной силой, смогли бы смести любую преграду, стали бы горькой обличительной речью. А тут всегда оставалась неопределенности. И, чувствуя эту неопределенность, я терялась и смущалась, не в силах позволить себе проговорить что-то, что оскорбило бы человека чудовищной несправедливостью. А так как я сдерживалась, не проговаривая вслух мелькавшие у меня многочисленные подозрения, накопившись, они иногда – неожиданно для окружающих, да и для меня самой – вырывались в виде гневных выговоров, в которых правда гротескно мешалась с самыми причудливыми и искаженными преувеличениями. После этих вспышек всем было очень неудобно, и мне стоило немало крови доказать потом этим людям, да и самой себе, что я на самом деле не думаю о них так плохо, а просто мне что-то там показалось, ну а дальше снежным комом накатили обиды на жизнь, в общем-то не имеющие отношения к личности, на которую этот ком обрушился. Выслушивая мои противоречивые оправдания, люди обычно со вздохом успокаивались, но трещина между нами оставалась, и если в мой адрес продолжали поступать глухие намеки на прежнюю обиду, я вновь нешуточно взвинчивалась и могла опять вспылить. Поэтому общение с обидчивыми и долгопамятными на плохое людьми было мне противопоказано. Оно превращалось в замкнутый круг из вспышек, перебранок, извинений, оправданий, упеков – и снова вспышек. Фух!.. Какое же счастье, что на свете была Лариса. С ней можно было просто обменяться на ходу тумаками, и в следующую минуту мы, обнявшись, бежали дальше.