Мой маленький Советский Союз - [39]

Сквозь замелькавшие в окутавшей меня красной тьме фиолетовые бабочки всплыл из памяти эпизод прошлогоднего лета.

Мы, все четверо, шли по «проспекту» вокруг дома, и Олег нес, держа за шкирку, слепого новорожденного щенка, которого мы подобрали в стороне от дороги. Олег был в досаде и искал место, куда можно было бы сплавить это беспомощное существо, которое он на свою голову взял на руки. Взгляд его упал на крышу трансформаторной подстанции. Недолго думая, он размахнулся и, прежде чем Вера и Ира успели, охнув, вскрикнуть: «Не смей!..», запоздало повиснув у него на руках, щенок уже был трупом на крыше подстанции.

Позже все шли и подавленно молчали. Девочки – подавленно. А Олег же – поддерживая всеобщую подавленность просто из приличия. Ира потом несколько дней возмущенно, не скупясь на детали, характеризовала по-всякому его поступок, ожидая подобного и от меня. Но я… промолчала. Поскольку, сосредоточив все свое внимание на человеке и его внутреннем мире, по-прежнему не воспринимала живых существ, братьев наши меньших, в ипостаси самостоятельных сущностей. Просто жизнь – физическая жизнь безгласных, не имеющих сознания, – не трогала моего сердца. Вероятно, именно эта особенность приводила к тому, что я в раннем детстве спокойно экспериментировала с ящерицами и прочей живностью, неосознанно считая их игрушками либо пособиями, данными человеку для его собственной пользы.

Теперь же тот эпизод со щенком вдруг достал меня, как долго идущий к сердцу осколок.

Осколок плыл, преодолевая сопротивление крови, по извилистым венам и венкам, таким еще звенящим, голубым, – и приплыл. Он стал безмолвным скрежетом внутри сердца. От чего на лбу выступили капли пота, а глаза заволокли слезы.

На Олеге с двух сторон повисли Вера и Ира. Они оттеснили его к двери и вытолкнули. Но и с порога он бешено кричал: «Убью ее!.. Убью, суку, если когда-нибудь еще встречу на своей дорожке!»

После Вера и Ира хлопотливо принялись обрабатывать мне рану, ругая Олега и пеняя мне за причуду разводить дуэли с теми, кто физически сильней.

А я, равнодушно-покорная в их руках, вспомнила, как отец когда-то так и не понял, зачем мне понадобились самодельная форма и самодельная шпага, и как бы разжаловал меня приказом свыше из офицеров.

Он полагал, что разжаловал меня. А на самом деле разжаловал себя.

Вот и Олег прошел тот же путь, и я навсегда вычеркнула его из моей жизни.

Его – и таких же, как он.

С тех пор мы с ним больше ни разу не поздоровались.

А спустя еще какое-то время я раздружилась с Верой и Ирой.

Это произошло как-то незаметно. Как-то незаметно их утянуло, как на дно сонной реки, в более взрослую, размеренную, правильную жизнь, где не было места нашим играм во дворе – в прятки и казаки-разбойники, в бадминтон и волейбол, где исключалось сидение на трубах и деревьях и рассказывание историй о небывалом. Прогулки по ненастоящему «проспекту» закончились. После школы они отправлялись в кружок домоводства. После домоводства шли домой и занимались домом. И, надо полагать, прихорашивались, потому как влюблялись – пришла пора. И хоть ухажеров еще не было и в помине, Вере и Ире надо было выглядеть так, будто они, ухажеры, уже совсем рядом и вот-вот предложат тебе сердце и руку. А заодно ключик от золотой клетки.

Но это прозрение – начет ключика – было уже чисто моим, и оно было тем непроходимым рвом с водой, который всегда разводил меня по жизни с людьми, не ведающими в своих начинаниях про золотую клетку.

Так и получилось, что я снова осталось в своем большом дворе одна: в своем глупом детстве.

Но длилось это совсем недолго.

Как ослепительная чужестранная комета ворвалась в мою жизнь Лариса Раевская – такой же, как и я, вечный ребенок.

7

…Шел по дороге человек и плакал. Не украдкой – навзрыд. На весь белый свет. Рыдал неумолчно, а слезы, как струи поливальной машины, освежали асфальт и питали нежной солью пробивающуюся сквозь него траву. Сидящие на лавочках с газетами дедули вставали и, подойдя к человеку, пробовали утешить его шутками. Взоры их сначала ласково затуманивались, а потом прояснялись, как стекла едущих сквозь дождь машин, когда в них включались ходящие по стеклу штучки, напоминающие движущиеся на шарнирах руки Буратино.

Человеку все еще было можно, поскольку он был еще маленький и его горести казались всем маленькими, его горести лишь согревали дедов и даже по-своему радовали их.

А между тем горе плачущего человека было таким большим, что деды непременно умерли бы, задержись в нем на лишнее мгновение.

Но прелесть детства в том и состоит, что человек не задерживается, не отстает и не забегает вперед, – он просто идет, и все. Поэтому страшный миг горя так быстро сменяется мигом радости – так быстро, что замшелые деды не успевают заметить глубины того и другого.

Пока этот человек шел, я была занята позади нашего дома одним очень важным делом: приручала волков. Нет, наш дом стоял не среди дикого леса, но диких людей в округе хватало. И поэтому среди бродячих собак и кошек тоже водились дикие, шарахающиеся от людей. И самыми непримиримыми по отношению к человеческой стае были два серых, приземистых, длинношерстных, остромордых пса, абсолютно не отличимых друг от друга, как братья-близнецы. Их-то и прозвали волками.