Мой маленький Советский Союз - [37]

Бросившись к ней, я стала горячо, со слезами уверять, что от того, что мы останемся одни, всем нам станет только лучше. Но внутри меня словно стронулась корка прикрывавшей прорубь наледи, и черная горечь, смешав прежние мысли и чувства в один леденящий душу поток, нещадно хлестнула наружу, натыкаясь на поднимающуюся откуда-то из душной, спрессованной, дрожащей, как басовая струна, глубины стену безудержной жалости. Эта жалость не раз опрокидывала мои намерения, и я в конце отпрянула от матери. Выбегая из комнаты, я крикнула напоследок в ее лицо с молящее расширенными глазами:

– Как я вас всех ненавижу!

До этого мать сказала, как со дна залитой черной мутью проруби (взор ее василькового цвета глаз, казалось, тонул в ломком льду):

– Он с самого начала был вероломным. Когда тебе было полтора года и мы жили в Запорожье у моих родителей, он мог поиграть с тобой, купить конфет, взять мочалку и, сообщив нам с самым невинным видом, что идет в баню, уехать в Грузию.

Позже я пришла на пустынный, скрытый со всех сторон перелеском берег Дона, достала тетрадь, куда записывала понравившиеся мне стихи и иногда, очень редко, писала что-то свое, набросала крупным косым почерком строки, которые, может и нескладные, прорывались через какую-то незримо окружавшую меня стену чувств:

Я не люблю свою семью,

А в чужих – катаюсь как в масле.

Я кого-нибудь дома убью,

Других продолжая при этом умасливать.

Когда же меня поведут на расстрел,

Те, другие, вслед мне плюнут.

Но, Боже, когда мы все уйдем за предел,

Пусть меня к тем чужим сдунут.

Прошла еще неделя, и отец, с которым мы не разговаривали и который спал в эти дни в кабинете, как-то просто, без лишних слов и проблем расстался с пассией. Выглядел он при этом так, словно и не было в его жизни этого эпизода – он даже аппетита не потерял и был все таким же сонным и благодушным (снаружи) и критичным (а на мой взгляд – циничным) – внутри.

В последний вечер своего пребывания в Епифани я решила написать Белой письмо.

Купив 12-листовую ученическую тетрадь, я заполнила ее всю сдержанной и в то же время взволнованной моральной проповедью, цитируя попутно Тютчева, Есенина и Блока, а также какие-то отрывки из «Педагогической поэмы» Макаренко, которую тогда читала, выкопав из кучи хлама в бывшей учительской. Я просила Белую отринуть преждевременный интерес к мужчинам и обратить взор к вершинам человеческого духа.

Закончив писать, вложила тетрадь в большой почтовый конверт, написала в графе «Адрес»: «Девочке, которую зовут Белая» – и стала думать над тем, кому можно доверить услугу посыльного.

Но чем дольше я думала, тем быстрее выветривалась моя уверенность в том, что это письмо нужно отправить. И в итоге я, не пожелав чувствовать себя в глазах Белой какой-то дурой, так и не отправила, заложив конверт за пожарный стенд на крыльце педучилища.

Авось его когда-нибудь найдет и прочитает кто-то, кому оно придется ко времени. Может, это даже будет сын или внук Белой. Или она сама, когда уже станет почтенной дамой. Хотя вот этого – почтенности – я желала ей меньше всего.

В ночь перед отъездом мне вспомнилось, как мама, когда я еще не умела читать, мама, которая тогда еще любила читать сама и часто читала мне вслух детские стихи и сказки, научила меня разным веселым песням, в том числе моей любимой – песне отважного капитана из фильма по Жюлю Верну. И однажды она прочла мне древнегреческий миф о Тезее и Медузе горгоне.

С первыми словами реальный мир поблек и закатился куда-то ежиком. Я уже была не я, а сам Тезей. Я носилась среди огня и дыма и чувствовала за спиной присутствие чего-то темного, необыкновенно манящего, красивого, но в то же время ужасного. Норовя оглянуться, я тянула на себя повод коня и, пока он взвивался на дыбы, слегка соприкасалась с взглядом с чудовищем. Несмотря на то что я смотрела на горгону только боковым зрением, змеящаяся пустота успевала просочиться в мое сердце и на мгновение сжать его, как щупальца спрута.

В огненной горячке носилась я по звездному небу, и меня баюкала Река Времен.

6

Скорее избавиться от этой дорожной сумки!.. Я просто закину ее в прихожую и, передав на бегу волочащей чемодан матери ключи, отмахнувшись – ведь сердце так бешено скачет! – от ее просьбы помочь, понесусь вниз по лестнице, увернусь от попытавшейся задержать меня ласково-любопытной соседки, живущей этажом ниже, той, что когда-то угощала меня пирожками, и, выбежав во двор, ворвусь на нашу детскую площадку. И уж там отдышусь, приседая, как бегун после забега. Там уж осмотрюсь…

Сколько раз представляла я себе эту сцену.

И, вернувшись из поездки, реализовала ее с точностью до деталей. Только соседка стала ниже ростом, и улыбка ее уже не казалась любопытной. И другие соседи тоже почему-то стали ниже. И даже стали ниже перекладины на конструкциях с баскетбольными щитами. И только деревья все еще были большими.

А трех моих друзей – Веры, Иры и Олега – как не было, так и нет. Хоть я и несколько раз выкрикнула, задрав голову к балконам по-прежнему высокого дома, такого четкого, такого белого на фоне лазурного неба: «Вера!.. Олег!» В ответ только Тузик подошел и безразлично ткнулся в сандалии, подозрительно обнюхав их, – наш дворовой пес, может, и не плохой, но все-таки маленький и глупый после Его Благородия Мурзика.