Мой маленький муж - [23]

Итак, он разгонялся, взлетал ровно через полметра и набирал высоту, предварительно убедившись, что дверь чулана не захлопнулась от сквозняка.

На высоте около метра он устремлялся в длинный лабиринт коридора, который вел к двум смежным комнатам, гостиной и столовой. Там он поднимался выше, на шесть футов, и, едва не задевая лампы под потолком, закладывал еще два довольно крутых виража на крыле. Это было непросто, особенно для самоучки, который в одиночку осваивал искусство пилотажа. Машина вибрировала и жила, как часть его организма, продолжение тела. Обогнув большую люстру, он триумфально влетал в столовую. Дети издалека слышали его мотор, а Батист, высматривавший отца в бинокль, исполнял роль диспетчерского пункта. Они тотчас готовили посадочную полосу — очищали от крошек длинную доску для резки хлеба, к концу которой прикреплялся резинками валик из ваты, на случай, если откажут тормоза. Леон садился — трясло его при этом изрядно, — разворачивался, заводил машину в ангар, выпрыгивал из кабины и раскланивался под крики «ура!». Утренний кофе он пил на почетном месте — у ангара был поставлен кукольный стульчик. В самом радужном настроении он смаковал эспрессо, поданный в скорлупке желудя, и уплетал корочку круассана с ежевичным джемом.

Через неделю-другую Леон осмелел, взлетал с площадок поменьше, проносился на бреющем полете над детскими кроватками, кружил вокруг телевизора, то и дело пикируя перед экраном, к неудовольствию детей, которым он мешал смотреть мультики. Двигатель работал на пределе, кабина кренилась, Леон заключал сам с собой безумные пари: удастся ли сесть на узенькую спинку стула, на подлокотник кресла? Он не понимал, одержимый желанием ошеломить детей, что именно этим их раздражает. Они даже начали разговаривать с ним на ломаном языке, употребляя глаголы в неопределенной форме: «ты уходить, ты замолчать, ты подвинуться», точно обращались к слабоумному.

Его самолет оставлял за собой шлейф белого дыма; однажды он ухитрился, выполнив несколько головокружительных фигур, написать между лампами и дверным косяком: «Я ВАС ЛЮБЛЮ!» Но старших детей Соланж увела чистить зубы, и только Борис и Беренис, еще не научившиеся читать, увидели надпись, которая тут же растаяла в воздухе. Скромный мегаломан, хлипкий гигант, Леон уподоблялся человечкам из комиксов, которые корчатся и высовывают язык в нижнем углу страницы, чтобы на них обратили внимание.

Что поделаешь, больше ему нечего было дать своим детям, и он зашел слишком далеко. Например, влетал на самолете в кухню, пугал няньку, вырывал ей клок волос, задев винтом: вот тебе, вот тебе, мерзавка, отрава жизни! — кружил над плитой, над кастрюлями, наблюдал в бинокль за приготовлением блюд, докладывал по радиосвязи: «Яйцо всмятку готово, спагетти сварились, котлеты недожарены, Земля, Земля, прием!» Порой он не мог удержаться от злых выходок, когда врывался без спросу в супружескую спальню и видел огромную гориллу в пижаме, развалившуюся на кровати Соланж с его собственными детьми, которые весело копошились на ней. Отличавшийся повышенной волосатостью — его плечи и спина были покрыты густой черной шерстью, и даже ягодицы напоминали ковровое покрытие, — профессор Дубельву теперь, на правах официального жениха, спал на его месте, пил в его кресле, обнимал его жену. Какой смысл быть отцом, если тебе так быстро находят замену? Леон пикировал, заряжал бортовой пулемет: «ВОН ИЗ МОЕЙ ПОСТЕЛИ, ЖИРНЫЙ БОРОВ, ГОРА САЛА, ШКАФ С ХОЛЕСТЕРИНОМ!» Дубельву только и успевал скатиться на пол и позорно бежать в ванную или запереться в туалете.

— Соланж, на помощь, он хочет меня убить!

— Ну что ты, милый, в нем же десять сантиметров, чуть больше твоего пениса.

— Он вооружен, стреляет рисом, да как метко, чуть мне глаз не выбил. Налицо синдром Наполеона, все маленькие люди жаждут реванша, это общеизвестно.

Надо признать, положение Дубельву было не из легких: чтобы жениться на женщине, чей бывший муж, уменьшившийся до размеров ящерицы, по-прежнему проживает под ее кровом, требовалась широта взглядов поистине необычная. Устав от подобных сцен, Соланж в конце концов запретила Леону доступ в спальню.

Он воображал себя одним из воздушных пионеров, пересекавших на «этажерках» Анды или океан, наследником Мермоза или Линдберга,[5] командиром боевой эскадрильи. Аэроплан свой он нежил и лелеял, разговаривал с ним, как с живым, подбадривал, благодарил и постоянно совершенствовал всевозможными техническими новшествами. Он уже мечтал о реактивном самолете — «Rafale» или F-16[6] очень бы ему подошли — и жалел, что стал врачом, а не летчиком-истребителем.

12 Роковая ошибка

И вот однажды, ясным и солнечным февральским днем, Леон, опьяненный своими успехами, рискнул по-крупному. Солнце манило, окна были распахнуты настежь — квартиру проветривали, — и он решился: совершил на своем самолете вылазку в огромный город. Он перелетел через балконные перила и с высоты 30 метров увидел улицу, машины и автобусы. Больше года он просидел в четырех стенах! Это был шок, свет полоснул по глазам, на миг ослепив его, он зажмурился, откинув голову на кожаную спинку сиденья.