Мой мальчик, это я… - [40]

Сегодня день переезда на новую квартиру. Складывал книги в коробки, перевязывал бечевой, таскал вниз и вверх. Это было хорошее для меня дело, и день хороший. Боря Рохлин возил меня с книгами на своем «Москвиче». С обеда явился на помощь Коля Рязанов, в прошлом знаменитый футболист «Зенита». В рассказе «Длинная дорога с футбола» Рязанов выведен у меня под фамилией Бывалов. Рассказа он не читал, в пору его футбольного пика я не был с Колей знаком, только наблюдал его с трибуны стадиона. Однако я думал о нем, входил в его образ, и он услышал, явился, предстал во плоти, через годы, отсидев срок в тюрьме. Некто ему шепнул, что надо помочь такому-то человеку: Коля Рязанов перевозил меня на «Жигуле» на другую квартиру. Мы разговаривали о футболе: «Зенит» на последнем месте. Его тренер Юрий Морозов возомнил себя такой же звездой, как Бесков и Лобановский. Он замордовал лучшего защитника «Зенита» Голубева. «Зенит» все потерял, чем владел в прошлом сезоне. Голубев был здоровенный детина, не чурался труда на поле; и о Голубеве я думал и со вниманием слушал, что говорил мне Коля Рязанов.

Он приехал ко мне из лесу, с набранной корзиной грибов.

Мне нравилось таскать по лестнице тяжелые коробки с книгами. Я немножко отдыхал от себя, от надоевшей роли редактора недоношенного журнала.

Последняя ночь в этом доме, в этом жилище, которое в прошлом году посетили черные пес и кот. И еще в этом доме, в припадке бессильного гнева, мною разбито большое зеркало — худая примета. Да, бывало, Я бесновался. Да... Перемещаюсь в иной мир, в другую среду обитания. Я рад перемене: там, куда, я перемещусь, мне предстоит более духовная, умная жизнь. Город обступит меня своими церквами, набережными, парками, музеями, и Невский проспект станет моей улицей для прогулок, как в повести Гоголя «Невский проспект» для художника Пискарева. Ах, как плохо кончил охочий до порхающих по Невскому барышень художник. Избави Бог!

Впрочем, какая разница, где обитать. Смолоду мне открылось, что моя жизнь принадлежит не мне: я — приставленный к жизни прибор для записывания мимоидущих впечатлений. Моя жизнь вторична: вначале переживаю, затем записываю, вот в этой вечерней тетради; в записывании, в словах — вся сладость. Бунин назвал это «похоть писательства»...

Итак, переезд. Уже два часа ночи. Еще конь не валялся. Переезд совершится, будет какая-то новая жизнь. Новая глава «Записей по вечерам» — романа с признаками соцреализма, фрейдизма, лирической прозы, журналистики старой и новой, сюрреализма, политики, социальности. Я пережил три эпохи: сталинскую, хрущевскую, брежневскую; каждая из них напластовалась во мне; я многослойный. Впереди крах брежневизма. В Польше крах уже совершился; в России чугунные кулаки, прогрессирующая узколобость, агонизирующая нравственность, совесть. Обман, едущий верхом на самообмане (везомый и везущий меняются местами), вырождение нации, бесчеловечность, именуемая «демократический централизм», оскудение, обнищание, потеря земли, работника, хлеба насущного, России — нашей Отчизны...

В мое окно на пятом этаже протянул ветви вяз, поодаль клены, лиственницы — все видели, все знают про меня, ни слова не скажут, даже под топором.

Прощай, мой вяз, прощайте, клены и лисий лиственниц убор...

1982

Год минул. Я еще что-нибудь скажу об этом минувшем годе, не все, но скажу. Мне плохо. Так принято было у нас говорить друг другу, когда мы были молодые начинающие писатели (кончающих писателей не бывает), когда нам не было тридцати, а потом сорока. Тогда мы не знали, что значит плохо, и сейчас не знаем. Мы это узнаем, когда придет наше время — узнать.

С «Авророй» я распростился 15 марта, такова же и дата моего рождения. Может быть, я второй раз родился. Унес из журнала не много и не мало, всего-то пару ног. Вот Бог, а вот порог. Виктор Голявкин мне помог...

В № 12 1981 года я напечатал рассказ Голявкина «Юбилейная речь». Вообще-то рассказец косноязычный, с начинкой бесчеловечного абсурда. Его можно назвать юмореской, арабеской, фреской, если продолжить в рифму, то и гротеской. Но гротеск мужского рода. Как-то так вышло, что в своей юмореске Голявкин затронул струну, дрожащую в общественной атмосфере, обнажил свербящий нерв времени. Может быть, и не заметил бы этой струны, этого нерва, если бы «Юбилейная речь» не угодила в брежневский номер: «верному ленинцу» как раз сравнялось 75 лет, пришел с «тассовкой» портрет вождя на вторую страницу обложки. Рассказ Голявкина уже стоял (лежал) в макете, хорошо вылежавшийся в отделе и на столе ответственного секретаря. «Юбилейная речь» вылежалась и в анналах у автора, и сам Голявкин оказался в литературных анналах: с ним случился инсульт, его разбило параличом. И, Господи! сколько я слышал тому объяснений: Голявкин лишку выпивал, у него перебитый в боксерах нос, он лишился нюха, потреблял всякую пищу, не обоняя запаху. Но сколькие выпивохи — не нам с вами чета — являют отменный пример долгожительства, сколькие обжоры здравствуют бестревожно! И какая фатальная тайна, какой смертельный риск сокрыты в таланте, кинутом в волны или в мертвую зыбь современности!