Мой любимый крестоносец. Фея тумана - [30]

Однако мои гости с не меньшим удовольствием поглощали кровяную колбасу, пудинги, всевозможные паштеты с возбуждающими аппетит пряностями. Один я в тот день почти не ел, зато налегал на хмельное — заморские вина и местные сидры, крепкий эль и шипучий морат[11]. Так я пытался прогнать овладевшую мною хандру и не заботился о том, что мои нормандские гости припишут это саксонской невоздержанности.

Впрочем, к концу пира все они захмелели ничуть не меньше меня. Племянник д’Обиньи, допекавший меня болтовнёй о своей любви к Гите, рухнул под стол и уснул в обнимку с одним из волкодавов. Меня же охватило безудержное веселье. Как замечал позднее Пенда, даже на йоль никто не видел меня таким.

А тогда, после очередного кубка крепкого бордо, я поднялся из-за стола, вышел на середину зала и, бросив на пол перед собою нож, принялся плясать, как пляшут наши крестьяне в Норфолке, притопывая и заложив руки за голову. Мне было безразлично, что подумает знать, собравшаяся в зале, но к своему изумлению, спустя минуту я обнаружил, что рядом со мной, встряхивая седыми кудрями, пляшет д’Обиньи, топают де Клар с сыновьями, подпрыгивает и вертится Альрик из Ньюторпа. Музыканты на хорах зала подхватили мелодию, и мы, с присвистом и топотом, пошли по кругу, взлохмаченные и раскрасневшиеся. И тут в наш круг ворвался епископ Найджел, начисто позабывший во хмелю о своём сане, и мы с ещё большим воодушевлением принялись отплясывать этот дикий, известный ещё со времён язычества танец. Будто в тумане, я видел растерянное лицо Радульфа Тэтфордского, брезгливую мину Бэртрады, хохочущую Клару Данвиль, улыбающихся слуг и каменно невозмутимое лицо француза-кастеляна. Но нам было на всё наплевать! Мы веселились как никогда.

Нечего и говорить, что после таких возлияний никто из нас наутро не смог подняться к ранней мессе.

Я проснулся только около полудня с чудовищной головной болью и едва сумел вспомнить, как Пенда тащил меня в опочивальню и стягивал с меня сапоги. Когда слуга снял с оконного проёма ставень, свет больно ударил по глазам, и я поглубже зарылся в подушки, ворча, чтобы сегодня меня оставили в покое. Единственная мысль пульсировала в моей голове, отдаваясь ещё большей болью — сегодня мне придётся решить судьбу Гиты. Уж лучше бы хмель и вовсе не проходил.

И всё же я вынудил себя подняться и вышел в большой зал. У одного из погасших каминов застал епископа Найджела Илийского, который понуро сидел в кресле, прикладывая ко лбу холодный край чаши. Мы вяло приветствовали друг друга, ни словом не упомянув о вчерашней оргии, однако епископ внезапно обратился ко мне с просьбой не предавать огласке историю с девушкой.

Я едва сумел сообразить, о чём речь. Оказывается, преподобный Найджел после пира умудрился затащить в свои покои одну из служанок. Молодой епископ выглядел сконфуженным, но я только рассмеялся и хлопнул его по плечу, заметив, что всё останется между нами, но для верности не худо бы чем-нибудь одарить леди Бэртраду.

Епископ Илийский кивнул.

— Да, я уже догадался, что миледи графиня — непростая особа. И немудрено, что вы и та саксонка...

Он оборвал речь, быстро взглянув на меня. Но я, как бы не обратив внимания на его неловкость, вновь посоветовал епископу быть полюбезнее с моей женой. Окончательно сбитый с толку священнослужитель воскликнул:

— Раны Господни! Сэр, вы говорите так, будто благословляете меня приударить за вашей супругой!

— Разве такие вещи нуждаются в благословении супруга, ваше преподобие?

И только ближе к вечеру я наконец решился навестить Гиту. Но оказалось, что она, окончив торговые дела, уже уехала. Об этом мне сообщил Ральф де Брийар, который задержался, чтобы проследить за отправкой проданной партии шерсти. В его тоне, когда он говорил со мной, звучало спокойное превосходство и лёгкая насмешка. О причинах этого я побоялся раздумывать.

Мне следовало забыть о Гите и заняться иными вещами — тем, что врачует сердечную скорбь. Но всё выходило наоборот — чем больше я убеждался, что никогда больше не смогу жить с Бэртрадой, тем острее становилась тоска. К тому же любезной благосклонности моей супруги хватило лишь до отъезда гостей. Желание изображать благонравную и хлебосольную хозяйку у неё тут же иссякло, и она обрушилась на меня с упрёками в невнимании к её особе, отсутствии новых подарков и даже в том, что я якобы настроил епископа Илийского против неё.

Видит Бог, уж в этом моей вины не было ни на йоту.

Однако последней каплей в этой чаше стала история с кастеляном. Я вызвал его к себе, велев отчитаться в расходах за дни ярмарки, но получил возмущённый ответ, что он не вёл никаких записей, как в обычае при дворах могущественных государей. Святая правда — многие владельцы маноров ничего не смыслят в ведении дел и счёте, однако этот прилизанный француз явно не ожидал, что я, грубый сакс, окажусь весьма искушённым во всех вопросах хозяйства, и занервничал, несмотря на всё своё самообладание.

Всё это заставило меня решить, что он нечист на руку, и я уже готов был рассчитать кастеляна, но неожиданно натолкнулся на яростное противодействие Бэртрады. Она вскричала, что я не ценю её усилий и готов превратить дочь короля в простую саксонку, измученную домашней работой. Произошла безобразная сцена, и я почёл за благо уехать из Гронвуда, тем более, что лорд д’Обиньи настойчиво звал меня осмотреть его замок Ризинг, возводимый на побережье залива Уош. Прихватив с собой каменщика Саймона, я направился в Ризинг, убив таким образом двух зайцев: д’Обиньи нуждался в консультации опытного строителя, а Пенда — в том, чтобы в отсутствие Саймона окончательно наладить свои отношения с Кларой.