Мой любезный Веньямин - [13]

3

Я не был воспитан в традициях добродетели. Моя бабушка в отличие от бабки Фридмана была атеисткой и любила наставлять меня в детстве: - Исаак, - обычно говорила она мне, - добродетель при известных обстоятельствах есть не более чем почтенная форма глупости. Конечно, мне было жалко Уилла, но не настолько, чтобы я мог распрощаться со своими последними сбережениями. С точки зрения бабушки это было бы глупо. Впрочем, в моем воспитании принимал участие и отец, он был марксист и назло теще воспитывал меня в духе коммунистической морали. С этой точки зрения мне следовало быть чувствительным к болезненным противоречиям классового общества, а поскольку Уилл представлял пролетариат (хоть и люмпен) я как большевик был обязан реагировать на его проблемы. Некоторое время я метался между теоретическими посылами отца и бабушки, но потом решил, что человек действительно погибает на глазах и это, пожалуй, тот самый случай, когда можно не считаться с родственниками. Уловив в моем лице замешательство, Фридман отрезал мне пути к отступлению: - На том свете нам это зачтется, - утешил он меня. Чтобы придать нашей беседе более конструктивный характер, я назвал сумму, которую мог наскрести. Другую часть я предложил внести ему: - А третью, Мордехай Наумович, мы соберем с помощью благотворительных мероприятий. Я советовал организовать сборы прямо в пивной: - Вы скажите речь, досточтимый Мордехай, потом в уголке для философов мы повесим транспарант, призывающий к пожертвованиям в пользу нуждающихся сынов Израиля. Идея о пожертвованиях Фридману понравилась, но он долго и неумело намекал мне, что и его долю денег на содержание Иванова можно "изыскать" посредством благотворительных акций: - Заодно мы подключим к делу мадам Вайншток! - убеждал он. - У нее доброе сердце и она согласится выступить спонсором. Скупость Фридмана была источником шуток холонских зубоскалов, но я решил не уступать ему: - Я извиняюсь, господин Фридман, но папа Уилла был вашим другом, а не моим. - Ну и что? Моя бабушка говорила, что все евреи друзья! - нашелся он. - Я и так не мало сделал для него. - Да, но ведь вы друг отца. - А вы друг Уилла и ваш моральный долг... - Простите, Мордехай Наумович, но моя бабушка говорила, что в основе всякой морали лежит польза стада... - Ваша бабушка не права. Человек, утверждала моя бабуля - это звучит гордо! - Это утверждал Горький. - А моя бабка говорила... - Если я начну повторять все, что говорила моя бабушка... - Простите, Ицик, давайте оставим в покое предков и поговорим по существу. - Согласен, но только без вашего вклада, Мордехай Наумович, я отказываюсь принимать участие. Утомившись от моей несговорчивости, он сдался: - Я потерял веру в гуманизм израильтян, - сказал он. - Впрочем, в порядочность мадам Беллы я по-прежнему верю. С полчаса еще мы торговались относительно размеров его личного вклада, после чего по всем пунктам нашего дела пришли, наконец, к общему соглашению. Довольный Фридман крепко пожал мне руку. Он, очевидно, предвкушал, с каким удовольствием отметит в своей амбарной книге о нынешней сделке: по ночам, по совету своей бабушки, он отмечал в ней все добрые дела, на которые ему приходилось раскошеливаться. Он вел учет своих затрат, дабы в день страшного суда список добродетелей был при нем, и он имел бы возможность представить создателю реестрик дел полезных, которые должны были уравновесить чашу грехов им совершенных: после выхода из коммунистической партии Фридман часто думал о загробной жизни. О существовании упомянутой книги мне говорил Уилл. Я поправил на макушке кипу и, пожимая руку Фридману, обещал приложить известные усилия, чтобы уговорить знакомого мне директора психиатрической больницы, сделать для нашего питомца исключение и снизить таксу по уплате за его содержание.

Глава шестнадцатая

Горшечный недоросль

Из дневника Уилла Иванова:

1

"Утром я проснулся поздно. Белла уже ушла: в восемь она встречала мужа с ночной смены. Я чувствовал себя скверно. Было такое ощущение, будто меня использовали под эстраду для демонстрации народных танцев. Каждое мое движение отзывалось острой саднящей болью во всем теле. Особенно изматывала резь в пояснице. Она не давала мне спать всю ночь, а когда под утро, ласкаемый любимой женщиной, я все-таки прикорнул немного, мне приснилось, будто на спине у меня возводят кирпичную кладку, которая с каждой секундой растет все выше и выше, норовя размозжить позвоночник. Я проснулся оттого, что какие-то странные люди вдруг разрушили ненавистную кладь на пояснице и приготовились разрывать ее экскаваторами под котлован. Отходя от кошмара, я прислушался к затухающей боли в позвоночнике. Хотелось понежиться еще немного в постели, но надо было идти на работу, и я заставил себя подняться. Потирая ушибы, и оглашая квартиру громкими стенаниями, я зашлепал в дырявых тапках к ванной. Проходя мимо подоконника, я наткнулся на цветок старика. К моему удивлению, не цветок это уже был, а целое дерево с толстым ветвистым стволом. "При таком развитии, чего доброго, он и потолок пробьет, пронеслось в голове, - возись теперь с ним" Но тут же я вспомнил умоляющие глаза старика и его предсмертные слова - "Уилл, не отдавай никому..." И мне стало стыдно. "Один раз в жизни тебе представился случай сделать добро, не опасаясь, что за это тебе воздадут злом и ты... Трудно разве изредка поливать эту дылду водичкой? Ничего, будешь, как миленький поливать, и ухаживать за ним будешь, раз обещал человеку" Кряхтя и постанывая, я с трудом натянул на себя одежду и долго еще искал пляжные очки, чтобы прикрыть фонари под глазами. Носить очки я не люблю. Мне мнится в этом некая претензия, но я всегда держу их при себе на один и тот же случай. После смерти моего отца, старый ботаник, знавший его еще по Ташкенту, решил почему-то, что он обязан заботиться о моем нравственном воспитании. Изо дня в день старина утомлял меня скучными проповедями, каждая из которых завершалась одним и тем же призывом: "Порядочный человек должен делать добро окружающим!" Порядочным я чувствовал себя всегда, но особого желания творить добро без разбора, как-то не испытывал. Впрочем, дабы не огорчать старика (все же он подкидывал мне бабки), раз или два в год я пытался тем или иным способом осчастливить кого либо из ближних. Но почти всегда мои благостные порывы завершались плачевно: не оценив моих усилий, ближний, обыкновенно, посылал меня подальше, я, понятно, в долгу не оставался и дело, порой, завершалось прямой конфронтацией. Неудачи расхолаживали меня, но почему-то вдохновляли старика. "Творя добро, ты как бы любуешься собой, - терпеливо вдалбливал он мне, - поэтому у тебя ничего не выходит. Скромнее надо быть, Уилл, Помощь людям проистекает из добрых побуждений души, а не из тщеславия и самолюбования ради" Чтобы утешить старика, я делал еще несколько отчаянных попыток - сеять разумное и доброе - помогал свежим репатриантам, скажем, в основном советами, но ничего кроме затаенного раздражения с их стороны также не поимел. И все же единственный удачный пример в моей практике был. Я имею в виду Беллу: я помог ей освоить иврит, и она отблагодарила меня, подарив мне свою любовь и преданность. От других соседей-репатриантов благодарности, увы, ждать не приходилось, а я считал пустым делом сеять доброе за вялое спасибо, хотя именно этого добивался старик, призывая меня заниматься добродетелью активно и безвозмездно.