Мой год отдыха и релакса - [19]

Она навестила меня в Нью-Йорке только раз, когда я уже была второкурсницей. Поехала на поезде и опоздала на час в Музей Гуггенхайма, где мы условились о встрече. Я чувствовала запах алкоголя в ее дыхании, когда мы ходили по залам. Она была тихой и кокетливой. «О, разве это не прекрасно?» — сказала она про Кандинского и Шагала. Она ушла от меня неожиданно, когда мы поднялись на самый верх рампы, сказав, что забыла о времени. Я спустилась с ней вниз и проводила до дверей музея, потом смотрела, как она ловила кеб, закипая от злости, поскольку каждое проезжавшее такси было занято. Не знаю, в чем была ее проблема. Может, она увидела какую-нибудь картину, которая ее расстроила. Она никогда не объясняла мне это. Но потом мать позвонила мне из отеля и предложила вместе поужинать вечером. Она держалась так, словно ничего странного не происходило. Когда она напивалась, то уже ни за что не отвечала. Я привыкла к этому с детства.

Я заплатила за свою квартиру на Восемьдесят четвертой улице Ист-Сайда наличными из наследства. Из окон гостиной я видела часть парка Карла Шурца и полоску Ист-Ривер. Я видела нянек с колясками. Богатые домохозяйки шастали вверх и вниз по Эспланаде в темных очках и козырьках. Они напоминали мне мою мать — такие же никчемные, занятые собой, — только она была не настолько активной. Высунувшись из окна спальни, я могла видеть верхнюю оконечность острова Рузвельта со странной геометрией его приземистых кирпичных построек. Мне нравилось думать, что в них живут преступники-безумцы, хотя и знала, что это не так, во всяком случае, уже не так. Начав спать без перерыва, я совсем редко стала выглядывать из окон. А если и выглядывала, то лишь на секунду, больше мне не требовалось. Солнце вставало на востоке и двигалось на запад. Это не изменилось и никогда не изменится.

Скорость течения времени менялась в зависимости от глубины моего сна — время то стремительно летело, то тащилось как черепаха. Я стала очень чувствительной к вкусу воды из-под крана. Иногда она была мутноватая, а на вкус как слабая минералка. Порой же была с пузырьками и воняла, напоминая чье-то зловонное дыхание. Больше всего я любила дни, когда почти ничего не воспринимала. Я ловила себя на том, что переставала дышать; я валялась, как тряпка, на софе, смотрела на комки пыли, кувыркавшиеся по дорогому полу из твердой древесины, и через секунду снова отключалась. Входить в такое состояние мне помогали большие дозы сероквеля или лития в сочетании с ксанаксом и амбиеном или тразодоном, и я избегала передозировки этих препаратов. Для отмеривания седативов требовалась точность математика. Свою цель я чаще всего видела в том, чтобы достичь точки, когда смогу легко уплыть в нирвану, а потом так же легко вернуться. Мои мысли были самыми банальными. Пульс — нестабильным. Только кофе заставлял мое сердце работать немного активнее. Кофеин был моим тренажером. Он катализировал мое тревожное состояние, чтобы я могла снова нырять в сон.

Чаще всего я крутила несколько фильмов: «Беглец», «Неукротимый», «Джек-попрыгунчик» и «Воровка». Я любила Харрисона Форда и Вупи Голдберг. Вупи была моим кумиром. Я тратила массу времени, глядя на нее на экране и представляя себе ее вагину. Темно-розовую, честную и порядочную. У меня хранились кассеты со всеми ее фильмами, но многие были слишком впечатляющими, чтобы я могла смотреть их часто. Лента «Цветы лиловые полей» была очень печальной. «Призрак» чересчур пробуждал во мне страсть, и у Вупи там была не основная роль. Фильм «Сестричка, действуй» оказался непредсказуем по своему воздействию, потому что песни застревали в моем сознании и вызывали желание смеяться, носиться сломя голову, танцевать, страстно любить и все такое. Это нарушило бы мой сон. Я могла осилить его лишь раз в неделю. Обычно я смотрела подряд ленты «Мыльная пена» и «Игрок», словно две серии одного фильма.

Во время моих визитов в «Райт эйд» за лекарством я покупала очередную запиленную кассету, иногда коробку с микроволновым попкорном, еще реже двухлитровую бутылку диетического спрайта, если чувствовала, что у меня хватит сил дотащить ее до дома. Те дешевые фильмы были обычно ужасными — «Шоугёлз», «Враг государства», «Я буду дома к Рождеству» с Джонатаном Тейлором Томасом — его физиономия нервировала меня, но я все равно была не прочь посмотреть их разок-другой. Чем тупее фильм, тем меньше надо было напрягать мозги. Но все-таки я предпочитала знакомое — Харрисона Форда и Вупи Голдберг с их обычным репертуаром.

Когда в начале августа я нанесла доктору Таттл свой ежемесячный личный визит, она была в белой ночной рубашке без рукава с рваным кружевом на лифе и в огромных, медового цвета темных очках с шорами. На ее шее по-прежнему был ортопедический воротник.

— Я выполняла процедуру для глаз, — стала объяснять она, — и у меня полетел кондиционер. Извиняюсь. — Пот вскипал на ее груди и руках, похожий на волдыри. Волосы торчали. Жирные коты валялись на медицинской кушетке. — Они страдают от жары, — сказала доктор Таттл. — Не будем их тревожить.

Больше сидеть было негде, и я стояла у книжной полки, крепясь и еле дыша. В кабинете жутко воняло то ли аммиаком, то ли нашатырем. Кажется, от кошек.