Мой генерал - [6]

В те редкие ночи, когда Надя оставалась здесь, она рассказала мне о своем отце:

— Пойми, я отравлена им на всю жизнь. Я всех с ним сравниваю. А сравнения быть не может, его невозможно сравнить ни с кем.

И попросила:

— Прикрой чем-нибудь эти камни.

Камни, стоявшие в углах (как Гоша эти глыбы втаскивал?), мерцали в лунном свете, как надгробья. Я накидывал на них свою рубашку, Надин ситцевый халатик, он уже перекочевал сюда.

— Отец в детстве снял меня с карниза. Да, да, я была лунатиком. Мне и сейчас в полнолуние… ну, как-то не по себе. В ночной рубашке я шла по карнизу шестого этажа, как он меня снял оттуда — не представляю. Я потом видела этот карниз. С тех пор в полнолуние мне тайком ставили у кровати таз с холодной водой.

Ее отец, как оказалось, был крупный военный, генерал с большими звездами.

Самолет, в котором он летел, врезался в тумане в гору. Про эту катастрофу много говорили, хотя в газетах о ней — ни слова. В те времена у нас не случалось ни катастроф, ни землетрясений, ни пожаров, все это было там, в мире капитала.

Вообще-то лететь он должен был другим самолетом, в котором находились сопровождающие лица, но жена знала, как больней ужалить: «Это ты сопровождаешь такого-то? Не он — тебя, а ты его сопровождаешь! Ты!.. Поздравляю!». И отец переступил через себя, добился права лететь первым самолетом и погибнуть. А второй благополучно приземлился.

Не истоптав и пары туфель, Надина мать вновь вышла замуж: за товарища отца, тоже генерала, заведующего кафедрой военной академии, отбив его у жены, у двух взрослых дочерей и внучки. Та же среда, те же привычки, и приноравливаться не надо. Только на одну звезду у него на погоне поменьше, да годами постарше.

Говорили, он страшно скучал по внучке.

И вот Галя, та самая затрапезного вида худая старуха в очках, которая презрительно не ответила на мое «здрасьте», а я принял ее то ли за няньку, то ли за домработницу, она, хоть не по рождению, оказалась истинная белая кость и голубая кровь. Любя зятя не меньше дочери, она не простила ей ни гибели его, ни ее нового замужества. Она забрала Надю к себе в однокомнатную квартирку, не позволив Наде взять из той огромной квартиры ни одной вещи, только — фотографии отца и его мундир c орденами. Внучка, правнук — вот на кого она только и дышала, ими одними жила, отказывая себе во всем, спала на кухне, на диванчике, поджав ноги.

Надя как-то показала мне фотографию: на палубе речного парохода она с отцом. Ей — лет четырнадцать, уже вполне оформившаяся, она заслонилась от яркого солнца рукой, ладонью наружу, плечом касалась отца, надежной своей опоры. Он — в светлом летнем кителе, в фуражке, трубка в руке. Лицо- будто вырублено из камня.

Но видно, как он гордится дочерью, как душевно близки они. Ими можно было любоваться. Да и любовались, наверное.

— Он был… — она смерила меня взглядом. — Ты на полголовы ниже его: метр восемьдесят, представляешь?

Во мне — метр восемьдесят два, но я, разумеется, промолчал.

А Гоша — мерзавец, вернулся из экспедиции раньше, чем ему полагалось. Да еще — в субботу. Да еще — утром ранним. Я выскочил к нему, успев натянуть тренировочные брюки. После длительного перелета добрых полчаса я держал его на кухне, усадив спиной к двери — в этих домах дверь кухни наполовину стеклянная, — принудительно занимал разговорами до тех пор, пока Надя, свежая, как утро весеннее, не вышла к нам.

— Стране нужны полезные ископаемые, — нес я околесицу, давая время Наде справиться со смущением, — стране нужно золото, а он вместо того, чтобы там, в тайге…

Но Надя не была смущена, смутился Гоша:

— Ты не в тайге, ты вот, не выезжая из Москвы, золото нашел.

И побагровел, возможно, оттого, что внаклон из неподъемного рюкзака, стоявшего на полу, вытягивал за хвост сибирскую нельму, муксун. Я сбегал за бутылкой, а когда вернулся, Надя уже разделала рыбу, стол был великолепен.

Как поразительно меняется женщина под взглядами мужчин. Гошу можно понять: человек полтора месяца не вылезал из тайги. Он поднял стопку, готовясь что-то произнести, и опустил перед Надей глаза. После третьей стопки я сказал:

— Ребята, а не отправиться ли мне в тайгу? Как вы на этот счет?

— Заревновал? — пробасил Гоша.

Нет, я не ревновал, я любовался Надей.

Но слаб человек: чем меньше значит, тем больше хочет казаться. Кто я был тогда?

Никто. С огромным трудом, ценою просьб, а просить мне всегда было мучительно, я добыл через приятелей билеты в Дом кино на премьеру фильма, про него уже говорили, что это — событие, туда съезжалась «вся Москва», и туда я вез Надю.

Фейерверк огней, толпа у подъезда, вечерние огни, скользящие по глянцу машин, машины, машины, из них являлись на яркий свет и на глаза публики знаменитости, шли сквозь строй. К нашему такси тоже кинулись: «Билетика, билетика, нет лишнего билетика?». Контролеры в униформе в стеклянных дверях, еще какие-то нарядные озабоченные люди, кого-то встречают цветами, парадная лестница наверх, красный ковер, и мы поднимаемся по этой лестнице славы, в мир званых, и надо было видеть, как держалась Надя, утверждаясь с каждой ступенью.

Фильм действительно был хорош, режиссер, в один миг ставший знаменитым, стоял в фойе, осажденный корреспондентами, вспышки фотоаппаратов, жужжание телекамер, свет, свет. Приятель отвлек меня, а когда я обернулся, Нади не было. И вдруг увидел ее: совершенно естественно, словно это и было ее место, она стояла рядом с режиссером в направленном на них свете, в лучах его славы: королева бала. И он, повернув голову, с живым интересом смотрел на нее. Позже эта фотография появилась в какой-то газете, но я не видел ее. Возвращались мы с Надей на метро.