Мой - [107]

Реми заправляет выбившую прядь волос мне за ухо, мучение отражается на его лице.

— Брук... — это все, что он способен сказать, будто извиняясь, смотря на меня.

Мне больно смотреть на него. Его лицо в крови, а челюсть слегка опухшая. Я хочу прикоснуться, позаботится, излечить, но каждый раз, когда пытаюсь дотянуться и сделать что-то, он останавливает меня и целует мою ладонь.

— Нам нужен лед для твоего лица, — протестую я.

— Кого волнует мое чертово лицо, — возражает он.

Затем я стону, когда начинается еще одна схватка, а он рычит, как будто чувствует это.

Он сжимает челюсть, будто изо всех старается собраться. Когда медсестра проверяет меня на семи сантиметрах, то спрашивает, хочу ли пройтись, чтобы дотянуть до десяти? Я не хочу, но киваю. Ремингтон заметно дрожит, пытаясь держать себя под контролем, и помогает мне встать с кровати. Я хватаюсь за его предплечье для поддержки, когда мы начинаем выходить из комнаты, и прошу его:

— Останься со мной. Останься со мной, хорошо?

— Хорошо, Брук, — бормочет он на автомате.

Мы беремся за руки, и его подбадривающее прикосновение вселяет в меня мужество, пока мы ходим по коридору больницы.

Свободной рукой он обнимает меня за талию, когда меня сотрясает новая волна схваток.

— Отвлеки меня, — умоляю я.

— Тебе понравился бой? — спрашивает он меня на ухо.

Его голубые глаза танцуют в восторге, губы изгибаются в однобокой улыбке из-за опухшей части челюсти, и я взрываюсь болезненным смехом между схватками, потому что конечно, конечно же Реми любопытно это узнать.

— Ты надрал задницу, как всегда, но сейчас твой ребенок выбивает дерьмо из меня.

Он помогает мне вернуться в палату. Вскоре я погружаюсь в туман боли и все, чего хочу — это тужиться, тужиться, тужиться.

К тому времени, когда доктор говорит мне, что можно тужиться, я уже истощена.

Обнимая меня своими сильными руками за плечи сзади, Ремингтон утыкается носом мне в шею, будто мой запах успокаивает его. Его запах успокаивает меня, и я пытаюсь не кричать ради него, потому что хочу, чтобы он был со мной, и знаю, что он бы никогда не захотел забыть такой момент. Сильно прикусывая губу, я тужусь и сжимаю его руку, проглатывая свои стоны. Тужась сильнее против боли, я тужусь снова, сильнее и дольше. Раньше я никогда не задумывалась, почему это называется "родовые муки", но теперь я знаю. После еще нескольких захватывающих дух усилий, ребенок, наконец, выходит, и я устало стону, пока в теле стихает давление, роняя голову назад на стол.

Доктор берет его на руки и сквозь затуманенный взгляд, с облегчением, я вижу что-то мокрое, скользкое и розовое.

— Это мальчик, — слышим мы, а затем комнату заполняет первый плач малыша. Его легкие могут быть пока не полностью развитыми, но этот мягкий небольшой вопль все равно переполняет мое сердце радостью.

— Мальчик, — выдыхаю я.

— Мальчик, — хрипло повторяет Ремингтон и моя грудь переполняется, когда я слышу в этом слове принятие и удовлетворение. Реми не нужно говорить мне, но я знаю, что теперь наш сын для него настоящий. Наш сын настоящий для нас обоих.

Я незаметно, про себя, улыбаюсь, пока глаза наполняются слезами. Врач бормочет медсестрам, когда они перерезают пуповину:

— Дышит самостоятельно. Никаких осложнений. Но он все равно недоношенный, и нам все еще нужно инкубировать.

— Мы хотим увидеть... — задыхаясь, кричу я. Мои руки такие слабые, что я едва могу их поднять, и я даже не знаю, почему, так я вряд ли что-то ими делала, когда тужилась.

Крошечный малыш издает еще один вопль, пока его обтирают и затем, наконец, они несут его к нам. Не думаю, что Ремингтон дышит, да и мое собственное дыхание вырывается из горла, когда я держу эту крохотную частичку жизни первый раз.

Доктор начинает приводить меня в порядок, пока медсестра ждет, чтобы забрать ребенка в отделение интенсивной терапии, но Ремингтон склонил свою темноволосую голову к моей. Мы прижимаемся носами друг к другу над лысенькой маленькой головой ребенка.

— Я люблю его, Реми, — шепчу я, поворачивая голову вверх, стремясь чувствовать его теплое дыхание на своем лице, а его губы на моих. — Я так сильно тебя люблю. Спасибо тебе за ребенка.

— Брук, — коротко шепчет он, обхватывая нас руками. Я знаю, что в глубине души Реми не верит, что заслуживает этого. Никто не учил его тому, что он делал, так что я прижимаю его большие плечи к себе так сильно, как могу, одной из своих слабых, дрожащих, уставших рук, держа ребенка в другой.

— Если он такой, как я, мы будем его поддерживать, — он беспокойно шепчет мне на ухо. — Если он такой, как я... мы будем с ним.

— Да, Реми. Мы научим его музыке. И упражнениям. И как заботиться о своем маленьком теле. Оно будет сильным и будет изумлять его, и возможно, иногда расстраивать. Мы научим его любить свое тело. И себя. Мы научим его любви.

Он вытирает глаза тыльной стороной рук.

— Да, — и оставляет поцелуй у меня на лбу. — Да, мы научим его всему этому.

— Обними нас снова, — прошу я, когда он отступает, как будто я с ребенком, издающие писклявые плачущие звуки, не можем принадлежать ему.

Он возвращается, и мы таем в его объятиях. У него самые лучшие объятия и мы прекрасно в них вписываемся. Я чувствую, как он вытирает слезу с моей макушки снова, и это тоже заставляет меня тихо плакать. Он такой сильный. Я никогда не думала, что этот маленький момент может сделать такое с ним. Я держу нашего малыша одной рукой, потому что мне нужно обнимать Ремингтона другой.