Мой дядя — чиновник - [98]

Так проводил граф время в ту пору. Он был доволен, хотя, судя по вырывавшимся у него иногда возгласам, дона Ковео снедала некая постоянная и тайная забота. Честолюбие графа всё ещё не было удовлетворено. Ум его был занят величественным проектом, к быстрейшему осуществлению которого он и стремился всеми своими силами.

По вечерам, возвращаясь из театра, или под утро, когда заканчивалась партия в ломбер, он запирался у себя, снимал со стены большую картину в золочёной раме, ставил её на стол, вывёртывал фитиль, чтобы лампа горела поярче, и, облокотясь, внимательно всматривался в полотно. Это был проект дворца безупречной красоты. Так граф просиживал долгие часы, время от времени постукивая себя пальцами по лбу и делая какие-то вычисления.

Генерал накануне сражения, решающего судьбу всей армии, вряд ли с такой тщательностью и настойчивостью проверяет диспозицию, с какой изучал этот проект сеньор граф.

Порой с воодушевлением, граничившим с одержимостью, дон Ковео бормотал:

— Роскошный фасад… Помещения украшены коврами к бронзовыми статуями, да, непременно бронзовыми — это великолепный металл; лестницы, затем балконы… Вокруг сад с прохладными ручейками… Это будет замечательно… Клотильде пока знать ничего не нужно. Я сам отвезу её туда! Я проведу её по всему дворцу и, когда её восхищение перейдёт все границы, скажу ей: «Он — твой». О, всё будет как в сказке! Я не зря говорил, что выйду в люди!

Подобными фразами, произносимыми громко и со всё более бурным ликованием, граф заканчивал изучение проекта и, улыбаясь, вешал картину на место. После этого он ложился на кровать, не отрываясь смотрел на свой волшебный замок, и ему казалось, что вся картина начертана огненным карандашом. Так дон Ковео мечтал до тех пор, пока сон не смежал ему веки.

XVII. Мёртвый в гробе мирно спи…

— Ну и везёт же ему, чёрт подери!.. — воскликнул как — то утром бывший лодочник Доминго, сломав десятое перо о лист бумаги, на который о и переписывал страничку из пухлого дела.

Услышав это, его приятель Гонсалес долго смеялся, а потом насмешливо изрёк:

— Ты, однако, шутник, Техейро! Впрочем, если всерьёз подумать, старуха правильно сделала, что померла. Граф мне частенько говорил, что она у него в печёнках сидит.

На этот раз захохотали оба.

— За несколько дней до смерти она сделала доброе дело — продала сахарный завод за одни миллион пятьсот тысяч песо.

— Миллион пятьсот тысяч!

— Чистенькими, без пылинки и соринки, и достанутся они теперь в наследство графской чете.

Доминго уставился на коллегу широко открытыми глазами, словно пытаясь охватить взглядом богатство, выраженное такой огромной цифрой.

— Чёрт возьми, везёт же людям! — несколько раз повторил он.

В половило пятого пополудни заплаканный и опечаленный граф вошёл в спальню доньи Луисы. Но вдовы Армандес там уже не было: комната опустела, из мебели в ней оставалось лишь несколько стульев. Даже солнце, лучи которого проникали сквозь щели балконных жалюзи и полосами ложились на пол, казалось, скорбело, озаряя комнату бледно-жёлтым светом.

Донья Луиса покоилась на пышном катафалке, стоявшем посреди гостиной. В коридорах, затянутых чёрным и устланных коврами по случаю траура, на стульях, выстроенных рядами вдоль стен, сидели люди.

В комнату, где пребывал дон Ковео, входили его ближайшие друзья: полковник, владелец табачной фабрики, магистр, каноник, журналист и другие приятели. Одетые в траур, на цыпочках, стараясь не шуметь, приближались они к графу с серьёзными до смешного лицами, сочувственно пожимали ему руку и свистящим шёпотом произносили слова утешения.

— Мужайтесь! — воззвал полковник.

— Мои самые искренние и глубокие соболезнования, — присовокупил журналист.

— Таков уж неумолимый приговор провидения, — изрёк магистр.

— Святая женщина! — вставил дон Матео.

— Memento homo[15], прах еси и в прах отыдеши, — пробормотал каноник по-латыни и по-испански.

— Коли есть еда, не страшна и беда, — заключил фабрикант, потрепав графа по плечу.

Зять доньи Луисы, опустив очи долу, лишь склонял набок голову и протягивал руку вошедшему. Некоторые из посетителей не говорили ничего, а только крепко пожимали руку графа и уходили, так я не промолвив ни слова. Им мешало волнение!

Вскоре четыре сеньора из тех, что были покрепче, вынесли на плечах гроб с телом доньи Луисы и установили его на погребальной колеснице, запряжённой тремя парами лошадей с плюмажем на голове, которых вели под уздцы факельщики в красных куртках, широких жилетах, высоких сапогах и треуголках. Траурный кортеж двинулся к кладбищу.

За катафалком следовало множество экипажей; в них сидели именитые, очень именитые люди, как справедливо заметил дон Матео, ехавший вместе с сеньором каноником во главе процессии.

— Я отказываюсь верить, — размышлял вслух священнослужитель, — что смерть, как говорится, вырвала у нас донью Луису. Она болела, но кто мог ожидать, что печальная развязка наступит так скоро?

— Совершенно справедливо, — подтверждал дон Матео.

— Как вы полагаете, что теперь предпримет сеньор граф? Переедет в новый дом или останется в этом?

— Честно говоря, не знаю…

— Понимаете ли, его отъезд очень меня огорчит. Что вы хотите, я слишком привык к этому дому. Ведь мы провели здесь немало приятных часов, не правда ли, дон Матео? — спросил каноник и опустил свою тяжёлую руку на острое колено бывшего латиниста.