Мой друг Пеликан - [2]

, кто повторил б, тут еще целый ворох, мои крамольные сочинения, которым нельзя было дать погибнуть, эпоха тотальной слежки и доносительства, подозрительности, недоверия, мрака — а начинали мы с ним вместе, отправили письмо Хрущеву весной 1956-го, строили планы побега в Норвегию через Шпицберген, и вместе уехали в Коряжму, на берег Вычегды, на стройку — «поднимать народ на революционную борьбу против несправедливого, лживого строя». Нам крупно повезло, что нас не принудили остаться в тех краях, или еще севернее, лет эдак на тринадцать. То ли никто не донес, хотя сомнительно, то ли время было такое, не захотели руки марать о сопляков — мне было девятнадцать, Пеликану двадцать два. 1956-ой год…

2

Что потеряли — ценим.

С особенной силой и остротой.

Я шел по лесу, начало октября, сухой, солнечный день, не по-осеннему теплый; ржавый, золотой наряд, пурпурный, красный, Божественно красивый, непередаваемый словами, только идти, смотреть, пропускать через себя и чувствовать, как омывает душу. Это как музыка. Это как Рерих, или Ван Гог, или Левитан. Передать словами все эти цвета, миллионы форм, широчайший объем, небо вверху, прозрачный, чистый воздух, и все это вместе, в сочетании и взаимном переплетении — невозможно. Это то же самое, что взять и повесить на стену поцелуй. Очей очарованье — всё, больше ничего. Я представил, Пеликан идет рядом, мы делимся впечатлениями. Но его больше нет! Я стал смотреть для него тоже, но как-то мельком, урывками, мой взгляд обратился внутрь. Я увидел отчетливо две сцены — одна голицынская, другая коряжемская — потом так ясно вспомнилось все с самого начала, и я стал рассказывать, не знаю, похоже, временами вслух, плохо видел красоту кругом, шел через лес и рассказывал, рассказывал как помешанный.

Иногда я вздрагивал, рывком возвращаясь в сию минуту. И пугался: недоставало мне на самом деле рехнуться, известно, тихое помешательство не лечится.

Меня угнетало ярмо, врасплох надетое на меня Антониной. Ее я хотел повидать. И книги она попросила мои. Но Бакланы… Спросонья — и тут она еще добавила сокрушительный удар — даже не догадался отговориться какой-нибудь выдумкой. Я хорошо относился к Бакланам в прошлом мы дружили. Обида? может быть, но вряд ли: все устоялось давно. Какой-то принцип справедливой целесообразности говорил мне, что не надо по первому звонку срываться и ехать, к тому же на его юбилей. Завтра ехать — не нравилось мне это. Не нравилось, неприятно было. Я ей сказал:

— Ну, если они хотят, чтобы я приехал, — они пусть скажут. Ты-то чего?

— Да, да, сейчас. — И подошел Баклан, нейтральным голосом объяснил, как доехать. Одним этим фактом, что я внимательно слушаю и записываю его объяснения, я будто связал себя словом, согласился. А при этом, плохо соображая, угрюмо сказал:

— Антонина убила меня…

— Чем?

— Ну, Пелик… Чего ж вы не сообщили мне?

— Я сейчас уже не помню… Была суета. Мы тоже не сразу узнали.

— А потом?

— Ром, ты знаешь, к старости склероз динамично прогрессирует… Трудно вспомнить, как было… — И тон его, мне показалось, недовольный. У мужика праздник, а ему суют под нос, возобновляют похоронные воспоминания, да как бы еще не к случаю: memento mori.

Ему и раньше тяжело бывало со мной. Неуютно. Конечно же, это Бакланиха и Антонина затеяли. А может, одна Антонина, провинциалка чертова, не подозревая ни черта, — и им неловко было откровенно объяснить ей.

Закончив с ним, я попросил позвать мне опять Антонину. Мне показалось, он пошел на кухню к Верке — так звали Бакланиху — и в своей обыкновенной покладистой манере, с усмешкой, мягкой и уступчивой, пеняет ей: вот, мол, навязала мне этого типа. Всем настроение завтра испортит, твой любимчик. Да нет, ответила она, все будет хорошо, не волнуйся. И Глеб немедленно перестал волноваться, но что-то чуть-чуть нахмуренное осталось во взгляде — но тоже быстро улетучилось.

Я шел по лесу, по красивейшему в мире лесу, и с безумным напором без остановки рассказывал о том, как в мае 1956-го, в пятом часу ночи, или в пятом часу утра, — светлое небо через наше окно на втором этаже голицынского общежития вошло к нам в комнату, и горела электрическая лампочка, и Пеликан в трусах стоял над чертежной доской, заканчивая третий лист по черчению для моего зачета в этот же день, голова его была повязана полотенцем, и он жаловался, что мозги у него лопнут от переутомления, если немедленно, сей секунд он не подкрепит себя целебным никотином, эти жалобы повторялись каждые четверть часа, и я ходил по общежитию, искал, выпрашивал, или крал для него папиросы, сигареты, у кого что находилось, и все приносил ему, ограничиваясь одной, двумя затяжками. Потому что великий человек Пеликан вершил беспримерный подвиг, за одну ночь выполняя задание целого семестра. Мне начертить одну, как ее звать-то, проекцию — не то что лист — было так же не по зубам, как отрубить, скажем, голову живой курице. Я сочинял стихи и рассказы, и на спор умел зарифмовать страницу из учебника. Слова во мне бурлили, Ниагарский водопад слов, и всегда отыскивалось нужное, нанизываемое на обостренные мои впечатления. Но чертить…