Мой Демон - [61]

Наконец, на горизонте, будто сотворенный из теней от деревьев, появился поручик, увязавший в снегу почти по колено. Он явно торопился. Без головного убора, в наполовину расстегнутой шинели, весь в снегу, с красным и мокрым от пота лицом, как всегда закрытым шарфом до самых глаз, он целеустремленно пробирался к карете. Да и сам Геккерен, горя от нетерпения, сделал несколько шагов ему навстречу, после чего замер в самом тревожном ожидании.

– Господин барон, несмотря на то что мне удалось остаться незамеченным для участников дуэли, я видел и слышал все!

– Говорите скорее правду! – крикнул барон, содрогаясь от муки и ужаса.

– Пушкин серьезно ранен в живот, а у вашего сына пробита рука, и он контужен.

– Как – контужен? – переспросил барон и тут же поднес руку к губам, словно опасаясь сказать что-то лишнее.

– Не волнуйтесь, с ним все в порядке. – И здесь то ли барону показалось, то ли на самом деле поручик подмигнул ему. – Он может ходить.

– Но Жорж знает, что я с каретой жду его здесь?

– Да, господин барон. Я говорил ему об этом еще до полудня.

Геккерен задумался, а потом резко приказал:

– Скажите извозчику, чтобы дождался их появления, а мы с вами уедем на другом экипаже.

– Слушаюсь.

– Наймите любого другого извозчика, который бы отвез нас в посольство окольным путем.

– Будет исполнено, господин барон. Я обо всем позабочусь.

Пока поручик действовал, Геккерен поднял глаза к небу, перекрестился и прошептал:

– О Святая Мадонна, ты услышала мои молитвы!

Несколько часов спустя, уже будучи доставлен домой на набережную Мойки и положен на диван в своем кабинете, Пушкин почувствовал себя совсем плохо.

– Шольц и Арендт сказали, что рана опасна, и они не имеют никакой надежды на мое выздоровление. Что скажете вы? – слабым голосом поинтересовался он у семейного врача по фамилии Спасский.

– Я ваш домашний врач и не смею скрывать правды, – строгим голосом отвечал тот. – Они правы.

– Разве вы думаете, что я и часа не проживу? – забеспокоился поэт.

– Время у вас еще есть, но тянуть незачем. Я думаю, что самая пора послать за священником.

– Наверное, вы правы. Хочу сделать это, будучи в полном рассудке.

– За кем прикажете послать?

– Возьмите первого ближайшего священника. И пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело. Она должна все знать. Впрочем, делайте, что вам угодно, я на все согласен и ко всему готов…

Чтобы попасть к другу, Данзасу пришлось протиснуться через гурьбу взволнованных людей, толпившихся как возле самого дома, так и на лестнице. Он даже не успел открыть дверь кабинета, как она распахнулась настежь, и перед ним предстал взволнованный священник, чьи глаза были полны слез.

– Умер? – испугался Данзас.

– Пока нет…

– Тогда что означают ваши слезы?

– Вы можете мне не верить, но я все же скажу, что и для себя самого желаю такую необыкновенную силу покаяния и такого конца, какой имеет этот благочестивый человек! Он избавился от всех своих демонов, досаждавших ему доселе!

Немало изумленный подобным признанием, Данзас посторонился, случайно встав на ногу поручику, давая священнику пройти мимо, после чего поспешно извинился и проник в кабинет. Присутствовавшим было не видно выражение лица поручика, поскольку оно, как всегда, было закрыто плотным матерчатым шарфом. Зато глаза его выражали глубокую скорбь и великое разочарование, которое обычно постигает тех, кто всю жизнь шел к определенной цели и не достиг ее на самом подступе. Поручик посмотрел в сторону медленно уходящего священника, вспомнил о пистолетах, лежавших в одном из ящиков письменного стола в кабинете Пушкина, и тихо сказал на чистом русском языке:

– Еще не все потеряно…

Тем временем Пушкин уже ждал своего друга, встретив его словами:

– Я просил Арендта передать государю, чтобы тебя не преследовали за участие в этой роковой дуэли.

– Почему ты говоришь так, словно уже умираешь? – опечаленно спросил Данзас.

– Потому что чувствую, как силы покидают меня. Шольц и Арендт сказали, что я безнадежен… Ах да, будь так любезен, передай мне вон ту шкатулку.

Приятель поднялся и принес требуемый предмет к самому изголовью дивана. Пушкин достал из шкатулки цепочку с нательным крестом и вложил ее в раскрытую ладонь Данзаса, думавшего в тот момент: «Как жестоко и, безусловно, неправильно поступили врачи, сказав ему правду о скором смертельном исходе». Затем, сделав мучительное усилие, Пушкин стянул с пальца кольцо с бирюзой.

– Возьми и носи это кольцо, – попросил он. – Мне подарил его наш общий друг Нащокин. Это талисман от насильственной смерти, который мне так и не помог…

– Мой добрый друг, – взволнованно и будто опомнившись, заговорил Данзас, машинально убрав цепочку в карман сюртука и послушно надевая это кольцо на собственный палец, – не поручишь ли ты мне, в случае твоей смерти, исполнить справедливое отмщение в отношении Геккерена и Дантеса?

– О нет, нет, – в свою очередь, разволновался Пушкин, после чего на удивление твердым голосом заявил: – Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином!

Данзас послушно склонил голову, а обессиленный поэт откинулся на подушки и утомленно закрыл глаза. Наверное, только в тот миг, когда Данзас смотрел на умирающего друга, он осознал, как много ошибок и нелепостей, подтолкнувших Пушкина к смерти, совершил в тот день. Ведь именно он, однокашник Пушкина по Лицею, подполковник Константин Карлович Данзас, согласившись стать секундантом, не позаботился о присутствии врача на месте дуэли, именно он не оказал Пушкину первой медицинской помощи, именно он, наблюдая сильнейшее кровотечение, не повез раненого в госпиталь, и, в конце концов, именно он не сделал и малейшей попытки, чтобы предотвратить роковую дуэль на Черной речке…