«Мой бедный, бедный мастер…» - [443]

Из сохранившихся обрывков можно понять, что роман был пронизан политическими мотивами и что он был ответом Булгакова на ту травлю, которая осуществлялась против него в 1926—1928 гг. При этом писатель, верный испробованным им приемам аллегорического изображения современной ему действительности («Роковые яйца», «Собачье сердце» и др.), ярко раскрыл жизнь (главным образом ее теневые стороны и пороки) «красной столицы» под видом известных событий, происходивших в древнем Ершалаиме. Этот авторский первоначальный замысел всегда нужно иметь в виду, чтобы не впасть в соблазн неверного истолкования романа при прочтении последних его редакций. Первые черновые варианты романа выполняют функцию своеобразного путеводителя к более ясному пониманию его сущности. И в этом их несомненное значение.

Копыто инженера >Черновики романа. >Тетрадь 2. 1928—1929 гг.

Если черновики романа, содержащиеся в первой тетради, принять за первоначальный его текст, то вторая тетрадь (или несколько тетрадей) является второй его редакцией. Отличие второй тетради от первой состоит прежде всего в том, что она включает не все главы сочинения, а лишь часть. Продолжение текста романа было в другой (или других) тетради (сохранилось несколько кусочков текста из нее). По уцелевшим отрывкам из первой (первая редакция) и второй (вторая редакция) тетрадей (при их сопоставлении) ясно видно, что текст второй редакции более отработан автором и уже близок к беловику. Несмотря на то что во второй тетради сохранились лишь части двух глав (одну из них мы условно назовем «Евангелие от Воланда»; вторая имеет полное авторское название «Шестое доказательство»), ясно, что они уже несут в себе то содержание, которое затем, в последующих редакциях, преобразовалось в несколько самостоятельных глав, которые сам автор назвал «древними». В этом — исключительно важное значение сохранившихся текстов из второй редакции романа. Исследуя текстологию «древних глав» из последних редакций «закатного» романа, мы всегда можем обратиться к первоисточнику, который по счастью (а может быть, по мудрой авторской предусмотрительности и недосмотру последующих владельцев архива) уцелел и продолжает удивлять поклонников писателя своей оригинальностью, глубиной и смелостью.

Вечер страшной субботы >Черновые наброски к роману. >1929—1931 гг.

Черновики 1929—1931 гг. написаны в разное время, но скорее всего уже после жесточайшей травли, обращения к правительству и телефонного разговора со Сталиным в апреле 1930 г. (возможно, несколько набросков сделано в 1929 г., а остальной текст написан в последующее время). По текстам видно, что Булгаков пытался «восстановить форму» и продолжить работу над романом, но у него уже не было для этого достаточных физических сил, времени и психологического настроя. В письме писателя к Сталину (май 1931 г.) об этом сказано предельно ясно и откровенно: «С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен… Во мне есть замыслы, но физических сил нет никаких… Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание… За последний год я сделал следующее (далее идет подробный перечень сделанной работы.— В. Л.)… А по ночам стал писать (речь идет, конечно, о попытках возобновить роман.— В. Л.)… Но надорвался… Я переутомлен… замыслы повиты черным… Привита психология заключенного».

Но при всем при том в черновиках, написанных в столь тяжелое для писателя время, содержится много новой и чрезвычайно важной информации. Это и «полет Воланда», и появление главного героя — будущего поэта, Фауста, а затем и мастера, от лица которого и ведется повествование, и появление Маргариты — подруги мастера, и возникновение Бегемота с Фаготом… А в совокупности все это означает, что в начале 1931 г. у Булгакова уже сложилось цельное представление о романе, которое в последующие годы будет целенаправленно воплощаться.

Появление мастера и его подруги значительно расширило границы романа, однако усложнило раскрытие политической подоплеки произведения и основных его образов — героев сочинения. Так, если в ранних редакциях образ Иешуа отличается цельностью, ибо прототип его очевиден — сам писатель, то в последующих редакциях воплощение пережитых автором потрясений (травля в прессе, обыски, допросы, преследования и слежки, доносы и прочие «прелести» тех лет) в двух образах — Иешуа и мастера — не могло не сказаться отрицательно прежде всего на полноте этих образов. И стремление автора представить Иешуа и мастера как единый образ едва ли можно признать осуществленным.

И еще об одном важном факте (на наш взгляд, самом главном) свидетельствуют черновые наброски. Предваряя один из текстов, Булгаков написал (на том месте, где обычно помещаются эпиграфы): «Помоги, Господи, кончить роман! 1931 г.».

Такие записи писатель делал крайне редко, и только в состоянии особого духовного напряжения. Эта запись ярко и неоспоримо свидетельствует о том, что у Булгакова были твердые намерения при описании «чертовщины» и похождений «шайки Воланда» не выходить за те рамки приемлемого и дозволенного (с христианской точки зрения), при игнорировании которых очень легко можно скатиться в вязкую трясину дуализма.