Мой ангел злой, моя любовь… - [125]

— слегка раздраженно произнесла графиня, уже жалея, что позволила той войти к себе. Знать явное расположение поляка к Анне было досадно, но еще досаднее было видеть, что она отвечает ему — то письмо, которое девка Анны передала человеку поляка, и та близость непозволительная между ними на лестнице. Марья Афанасьевна и ненавидела Анну за то, что явно выставляет Андрея в дураках, и жалела ее отчего-то, понимая, какую ошибку та ныне совершает.

— Я давно не навещала вас, Марья Афанасьевна, — произнесла в ответ Анна, удивленная слегка подобной встречей.

— Знать, было чем занять себя, что времени не находилось для того, — проговорила Марья Афанасьевна, поджимая недовольно губы, когда Анна чуть покраснела, выдавая себя с головой. А потом поманила к себе рукой, и девушка шагнула к постели, опустилась в кресло, стоявшее подле кровати. — Коли не спешишь лечь на покой ночной, сделай милость, почитай старухе письмо последнее от Андрея Павловича. Там тайн нет для глаз сторонних, только любезности да вести. Я его часто на ночь читаю, в голове держу, будто новое пришло от него. Настасья! Подай барышне письмецо-то! Вот только его прочтешь, и разойдемся с тобой на покой ночной. Час уж за полночь, позднее время-то. А с утра-то в церковь!

Анна читала письмо Андрея и чувствовала легкую дрожь, что била ее тело при том, колотилось учащенно сердце в груди. Такой знакомый почерк, уверенная твердая рука. И знакомый слог. И обеим стало казаться, что сам Андрей ступил в комнату, встал, прислонясь к стене, обитой штофом, и тихо говорит с ними о том, как отступили они к Дорогобужу, и как тревожатся войска подобным отступлением. Какими холодными для лета стали ночи, и как он благодарен тетушке за то, что она настояла, чтобы взял лишние одеяла из чистой шерсти с собой. Описывал в письме свое желание пройтись по Святогорскому — по усадебному парку и далее в лес, вдохнуть дивный аромат хвои и трав.

— Нет более Святогорского, — вздохнула Марья Афанасьевна, и Анна прервала чтение, расслышав слезы в ее голосе. — «Мой дивный уголок…». Как же красиво он написал…. Все! Довольно! Уж дважды пробило, слышала? Пожелайте старухе покойной ночи и расстанемся до утра, милая моя.

Но Анна еще долго не могла уснуть в ту ночь. Мысли путались в голове, мешали погрузиться в сон. Она вспоминала, как взглянул на нее Лозинский тогда, на лестнице, его поступок, удививший ее. Он был врагом, он сражался за французского императора против тех, кто яростно боролся за свободу ее страны от узурпатора Европы. Но он пошел наперекор своему долгу, лишь бы спасти всех, кто находился под этой крышей.

Долго лежала в темноте, глядя в балдахин кровати. Впервые за последнее время Анне было одиноко в этой широкой постели, хотелось прижаться к крепкому телу, коснуться губами плеча, как делала это в своих снах. Как она могла обмануться? Никто не может заменить Андрея, даже в письмах — ныне она это так ясно понимала. Оттого и было так горько, снова сдавило в груди при воспоминании, как на ладонь скользнуло серебро кольца, как блеснули камни, разбивая ее надежды на осколки. И снова плакала до рассвета, уткнувшись лицом в подушки, чтобы заглушить тот вой, что рвался изнутри, из израненной души…

Утром Анна не поехала с домашними в церковь, сославшись на головную боль. Она не лукавила в том — на смену ночных рыданий пришла ужасной силы мигрень, ломившая виски. Любой звук причинял острую боль, а свет резал глаза. Навестивший ее отец встревожился, хотел послать за доктором Мантелем, но Анна отговорила его, мол, сон и соли помогут снять приступ.

— Перепугалась давеча, моя милая? — спросил тихо Михаил Львович, гладя ее ладони. — Прости меня за то, прости. Как подумаю, что могло случиться, коли поляк тогда выдай нас…

— Не думайте о том, папенька. Ушли ли беглецы, не ведаете ли? И как бедный Иван Фомич?

— Ушли, душа моя, ушли. Мне о том сказал проводник их, что через болота увел их окружным путем от французов. А Иван Фомич… Я дал ему седмицу на устройство всех дел. Как подумаю о его потере, сердце рвет мне. Не приведи Господь такой беды…

Домашние уехали в церковь, и Анна тут же заснула под звуки отъезжающих экипажей, словно в яму провалилась в сон, но спала недолго. Лучи солнца, столь редкого в эту пору, скользнули сквозь щель между неплотно задернутых плотных занавесей и разбудили ее, не дали отдыхать в пригожий сентябрьский день. Глаша быстро сбегала в кухню, где барышне собрали завтрак на поднос, но вернулась не только с хлебом, ветчиной и вареными яйцами. На подносе стояла высокая ваза с букетом из ветвей рябины.

— Что это? — удивилась Анна, даже застыла на миг, кутаясь в шаль, чтобы укрыть голые плечи от легкого холода, уже скользившего по комнатам усадебного дома.

— Это все наш гость, — краснея, проговорила Глаша. — У дверей меня поймал, когда за завтраком шла. Цветы вам просил передать. Я ему и сказала, что вы не примете, что выбрасывать велели тут же. Ушел, не сказав ни слова. Воротаюсь, а он уже с рябиной в руках! Прикажете унести?

— Нет, пожалуй, оставь, — Анна распорядилась поставить эти ветви с ярко-желтыми листьями и спелыми крупными ягодами на столик у зеркала. Да и как можно было отослать этот дар, памятуя о том, что сделал для них давеча капитан? А еще Анна решила лично поблагодарить его за тот благородный поступок, попросила Глашу передать ему, что хочет переговорить с ним в малом салоне.