Мотив - [7]

— Бога нет, — подкусил голос Светки.

Молчание. Я представил, как председатель укоризненно покосился на Светку, не желая, наверно, возражать ей, как занес свою негнущуюся ногу, чтобы идти дальше.

— Э-э, ты куда? — раздался опять голос тети Нюши. — Ты куда это настропалился? А как их устроил — поинтересовался? У тебя што: отца-матери не было? Сиротой рос?.. Ну-ко подь сюда: глянь-ка!..

Слышно было, как она спрыгнула с таратайки, как зашаркали одно об другое подвернутые голенища ее болотных сапог. Цепляясь за подоконник, я встал. В глазах двоится и начинает подташнивать. В дверном проеме появились тетя Нюша и председатель.

— Ты што это? — тетя Нюша распаляется все сильнее. — По охапке соломы отвалил — и будьте радешеньки? А твоего бы Витьку в такие условия — не болело бы твое родительское сердце?.. Не-ет, ты, Иван Христофорович, как хошь, а выдай-ка нам одьяла, которыми в прошлом году бригада Леньки-Хряка укрывалась.

Наверно, она имела в виду Леню-Боровка. Значит, он и тут оставил по себе соответствующую память.

— Ладно-ладно, — отмахнулся обескураженный председатель, сдвинув на узкий морщинистый лоб кепчонку и поскребывая в затылке. — Поглядим сперва, на што они гожи. Может, и отправим обратно…

— А ври больше — обратно. А картошка пусть в земле гниет?..

За спиной председателя, уныло осматривающего наше жилище, появилось лицо Клавдии Степановны. Она удивленно и укоризненно смотрит на меня.

— Да и окна-то у них рук просят, — заметил председатель. — Спросить, нету ли в сельпе фанерных ящиков. Ладно…

Он исчез. Исчезла и тетя Нюша, напустив на себя неприступно-сердитый вид, какой был у нее, наверно, до разговора с председателем. Она не желает простить нам вчерашней драки.

Мне больно двигаться, но и стоять на одном месте невозможно. Я подхожу к Юрке и больше у себя, чем у него, спрашиваю, кто же так неосторожно шваркнул вчера по моему кумполу.

— Что, сильно болит? — сочувствующе спросил Юрка.

— Не то слово. А тошнит как…

— Может, у тебя сотрясение мозга? — прикинул Юрка. — Скажи Клавдии Степановне. Пусть в медпункт направит.

— Да ты что! — испугался я. — Еще подумает, что и я вчера пьяным был. Нет, не надо.

И тут появился Сашка Моряков. Он с настороженным любопытством вглядывается в меня, и я теряюсь — не знаю, как истолковать его взгляд. Да дьявол его забери — Сашку. Пусть он напрягает свои мозги по таким поводам, может, ему жить легче станет…

— Ну, ребята, пора, — поторапливает нас Клавдия Степановна, заправляя под берет выбившуюся каштановую прядь. — Все слышали, что сказал Иван Христофорович? Если мы будем работать плохо, нас отправят домой. Представляете, какой это будет позор для каждого из нас, для всей нашей школы?.. Считайте, что это ваша целина, ваша железная дорога Абакан — Тайшет.

Клавдия Степановна устроилась на частной квартире, хорошо выспалась, привела себя в полный порядок, напилась, наверно, чаю с молоком и выглядела в это утро моложе и свежее своих учениц.

Мы направились на картофельное поле. Таял на глазах утренний серенький туман. Становилось теплее. Тянуло сладковато-прохладным запахом перезревшей картофельной ботвы. Порывами налетавший ветер сощипывал листья с берез и осин.

Наше поле рядом с кладбищем. Полуразвалившаяся часовня с луковкой, покрытой истлевшей дранкой, охраняет его покой. Над кладбищенскими старыми соснами, словно подхваченная шальным ветром, с шумом и гамом носится стая ворон.

Разбившись на пары, мы заняли картофельные рядки, едва угадывающиеся под плотным ковром сочной нареги. Четырехпалыми вилами я начал выковыривать из глинистой скудной земли картофельные гнезда, а Юрка подбирать клубни и бросать их в ведро. Клубни мелкие, как клюква. Из липких зарослей нареги наши лица обдает волной мошкары.

— Ну ты молоток, — донесся до меня голос Витьки Аншукова. — Высек Боровка. Натурально высек, как говорит моя мамаша.

— Она и сейчас тебя сечет? — тихонечко поинтересовалась Светка.

— Сейчас нет, — простодушно ответил Витька. — В ней сто шестьдесят, а во мне сколько?

Рост Витьки был сто девяносто два — вся школа знала и гордилась этим. Он уже посещал танцы в клубе имени С. М. Кирова, и это сходило ему с рук. А наш физрук души в нем не чаял, мечтая сделать из него классного баскетболиста.

— Да как тебе сказать, — донесся до меня голос Сашки, отвечавшего, должно быть, на какой-то вопрос Васьки. — Лихо. Поздравляю. Ничего не попишешь — лихо. Но…

— Ну что? — не выдержала Галка. — Проясни свою мысль.

— А то, — ответил Сашка, — что поэма отдает очернительством. Газеты читаете? Радио слушаете? Слышали, как Пастернака за очернительство прорабатывают?..

Значит, я вчера оказался прав — Васька сочинял что-то про Леню-Боровка, поэму, как выразился Сашка. Обидно только, что Васька не дал ее почитать мне.

— Вот те раз! — поразилась Галка. — Какое же тут очернительство? Да Леня-Боровок не такой разве? Он летом забрал меня с танцплощадки за то, что я «стиляла», заволок в свою кутузку и такое предлагал — вспоминать противно.

— А у нас что — все дружинники такие? — спросил Сашка.

— Не хватало еще, чтоб все!

— Вот. Так почему же не противопоставить Лене положительный пример?