Мост в бесконечность - [3]

Работали малолетки наравне с мужиками: затемно вставай, запрягайся на четырнадцать часов. Только мужики после ужина могли валиться на боковую, а для ребят страдания не кончались. Поглотав наскоро каши, бежали в фабричную школу. Господин Кольбе строго следил, чтобы все подростки учили буквы и арифметику.

— Некрамотен есть мушик, дубин стоеросовый! — говаривал, выставив тонкий палец. — Который знает крамота, фабричен работник!

Не всякому давалась азбука. Был у Федора приятель, в петлю полез от ненавистного чтения, едва отходили. Многих таскали за вихры, колотили линейками, вдалбливая правила арифметики. Учителя были не лучше мастеров, умели драться: вой стоял в фабричной школе. Но Федор схватывал объяснения на лету; в первую зиму научился читать и писать. И хотя тоже валился с ног на работе, отсиживал в классе до позднего вечера, от занятий не отлынивал, на уроках старался. Наверное, поэтому учителя относились к нему благосклонно, ставили в пример.

И в ткацком, надо сказать, напрасных обид от мужиков не терпел. Всякому норовил угодить, везде поспевал. То укладывал куски готовой ткани, то выносил мусор, то подметал полы, то чистил машины. Ткачи похваливали за расторопность, жалели. Только жалей не жалей, а машины все одно приходилось чистить на ходу, чтобы не было хозяевам убытка. И однажды дал маху: прихватило приводом палец на левой руке, раздробило косточку. Оттяпали в больнице половину пальца. Крови вытекло много, целую неделю хворал… А если бы не этот случай да не плети Голянищева, можно считать, вышел Федор с Кренгольмской мануфактуры с превеликой для себя пользой. Получил твердое ремесло. Выучившись грамоте, пристрастился к чтению. Сперва пробавлялся сказками, а потом, познавшись с умными людьми, узнал, что бывают книги, за которые наказывает не фабричный — царский палач.

Может, книги те прошли бы мимо него, но видел он, будучи мальчишкой, как люди страдают за правду. У него на глазах, измученные каторжной долей, озлобленные штрафами, хозяйской полицией, издевательствами мастеров на фабрике и надзирателей в казармах, забастовали ткачи — впервые на Кренгольме.

Началось, собственно, помимо фабрики, из-за холеры. Для углубления каменистого русла Нарвы правление мануфактуры наняло на стороне восемьсот мужиков. Среди них и вспыхнула холера, видно, кто-то принес с собой. И без того бедствующие каменщики потребовали расчета. Но управляющий уперся — пока не закончите работу, денег не получите. Видя, что живыми подобру не выбраться, мужики снялись с места глухой ночью и разбежались без паспортов. Фабричная полиция бросилась догонять, однако вскоре хозяйские холуи возвратились ни с чем. Вышло, что каменщики взяли верх над управляющим, сделали по-своему. На фабрике начали шептаться: «Вот как надобно… А мы прибавки не можем стребовать… Обещали — пущай платят…»

Пошептались день, другой, на третий же день взволновались открыто. Пригрозили остановить машины, если управляющий не подтвердит, что обещанная прибавка будет непременно выплачена.

— Даю честний слов! — провозгласил господин Кольбе, высунувшись из окна конторы. — Ви получит, что положен!

— Пиши бумагу! — закричали в толне.

— Зови власти, пущай миротворят!

Через два дня в присутствии эстляндского губернатора и шестидесяти выборных от фабрики управляющий подписал особый акт, в котором было указано, что Товарищество Кренгольмской мануфактуры обязуется, как было объявлено ранее, увеличить заработок. Мужики ликовали. Но вскоре разнесся слух: двое ткачей — Брунс и Пиккамяги — по наущению господина Кольбе составили прошение об отмене прибавки. И будто бы вечером в трактире станут угощать водкой каждого, кто подпишет эту бумагу.

Да, именно тогда Федор впервые увидел рабочих, готовых за подачку предать мирской интерес. После работы увязался за взрослыми, видел, как били отступников, как убегали они под улюлюканье и пронзительный свист — жалкие, отринутые своей средой.

Все говорили: так им и надо, еще мало досталось. Но господин Кольбе посчитал иначе. Несколько оплеух, которыми их наградили за подложное прошение, назвал дикой расправой, а тех, кто свистел и улюлюкал, — злостными бунтовщиками. Фабричная полиция арестовала четверых ткачей, определив каждому по семь дней отсидки в подвале дома, где жил управляющий.

Страсти разгорались. На следующее утро ткачи бросили работу. До предела взвинченные, ринулись в контору:

— Выпускайте наших, а то камня на камне не оставим!

Управляющий на сей раз поостерегся высовываться в окошко, вместо себя послал к народу старшего мастера — известного лизоблюда.

— Бунтовщики отсидят, сколь назначено, — объявил тот, поигрывая цепочкой на жилете. — А не перестанете бузотерить, места в подвале хватит… Господин Кольбе предупреждают, что вызовут солдат. Немедля возвертайтесь к машинам!

Ткачей задело за живое.

— Братцы! — Мужик, у которого обучался Федор, рванул на себе рубаху. — Чего с ними толковать, братцы? За людей нас не считают! Айдате вызволять пострадавших!

— На фабрику не пойдем!

— И никого не пустим!

— Кровопивцы!

— Войском грозят!

И началась настоящая стачка. Разделившись, ткачи творили невиданное отродясь и неслыханное. Одни, вооружившись дубинами, загородили узкий мост через протоку, ведущий на фабрику, и не пропустили никого из тех, кто, не желая вмешиваться в смуту, опасаясь возмездия, не против был возобновить работу. Другие же с камнями в руках окружили дом управляющего, взломали дубовые двери и освободили арестованных…