Мост к людям - [93]

Центром этого спектакля стал Бучма не только потому, что, как я уже отмечал, ему была поручена центральная роль, — он сумел даже в такой схематической пьесе наполнить образ подлинным и глубоким трагизмом.

В исполнении Амвросия Максимилиановича мужественный украинский крестьянин чем-то напоминал Ивана Сусанина, каким он мог бы выглядеть в наше время: не просто патриот, а патриот советский, человек, который не только отдает жизнь за Родину, но и делает это, осознавая роль своей Родины в современном мире.

Репетиции проходили в разных помещениях, отдельными группами, а затем, когда пришло время объединить их в спектакль, пришлось перейти на стадион «Динамо». Это было интересное зрелище — сотни людей, подводы, всадники на лихих жеребцах… Собирались ночью, стадион освещали прожектора, режиссер Николай Экк сидел на кинематографической площадке, как во время съемок. Он командовал целой массой людей с помощью большого рупора, и все вместе скорее напоминало подготовку к параду, чем репетицию драматического спектакля.

Но даже и здесь, среди сотен незнакомых людей, Бучма оставался самим собой. Его естественная доброта, склонность беззлобно пошутить, готовность искренне посоветовать, а ежели нужно, то и помочь — все это привлекало к нему и молодых, и старших. Как и за кулисами Театра имени Франко в ожидании выхода на сцену, тут вокруг Бучмы тоже всегда можно было увидеть группу людей, слушающих либо его веселый рассказ, либо ценный совет. Как и всякая по-настоящему значительная личность, он со всеми разговаривал как с равными — просто и доброжелательно, без привкуса малейшей снисходительности или тона холодных поучений.

Я мог бы написать о Бучме много: как он меня чуть не застрелил во время охоты, когда я, сидя в засаде в ожидании зайцев, которых должны были гнать на нас другие охотники, преждевременно двинулся с места; как Бучма, который любил и умел стряпать, долго дурил меня, уверяя, что служил поваром у барона Корфа, а я верил и всем об этом рассказывал; как, стоя за кулисами в театре и держась за веревку, он шутя сказал Ватуле, чтобы тот взял ее у него и крепко держал, потому что, мол, может упасть декорация, которая будто бы висит на ней, а Ватуля поверил и из-за этого опоздал на выход, что, естественно, нарушило ход всего действия и заставили артистов импровизировать на глазах у зрителей. Мог бы я рассказать и о том, как Ватуля отомстил за эту шутку, шепнув как-то Бучме из-за кулис, что у того отклеился ус, а Бучма, поверив, незаметно оторвал второй и пошел по сцене с одним усом… Все эти милые и веселые шутки, такие характерные для актерской жизни, могут показаться и не всегда уместными, и вредными для театрального дела, но Бучма никогда не прибегал к ним, если не был уверен, что товарищ найдет выход из тяжелого положения и не сорвет спектакль, как не сорвал его и сам Амвросий Максимилианович в том приключении с усами, — вмиг сориентировавшись, он не дал зрителям заметить, что у него только один ус…

Я мог бы рассказать и про наши прогулки по вечернему Киеву, когда мы часто бродили по старинным переулкам втроем — Довженко, Бучма и я. Много интересного было сказано-пересказано во время тех прогулок. Нередко возникали и споры, порой довольно острые, но Бучма всегда оказывался среди нас наиболее рассудительным — он успокаивал нас внезапной репликой, преимущественно иронической. В нем всегда были наготове его природная мудрость и врожденная доброжелательность — наилучшие лекарства против отчаянной молодецкой запальчивости, свойственной тогда и Александру Довженко, и мне.

Скажу только, что, на мой взгляд, именно Бучма воплощал в себе редкостное единство, делающее художника великим, — единство личного благородства и моральной чистоты с умением понимать и воплощать человеческий характер. Это дано не всем — талантливо играть и не менее талантливо жить, быть мастером сцены и мастером жизни.

1972

Перевод К. Григорьева.

НАШ ЮНОШЕСКИЙ ПРЕДВОДИТЕЛЬ

Когда думаю про Павла Усенко, он всегда представляется мне таким, каким я увидел его впервые в 1928 году. Удивительно — с тех пор прошло более полувека, я встречался с ним чуть ли не каждый день до последней минуты его жизни, а видится он тогдашним… Может быть, потому, что долгие десятилетия мало изменили его внешность, а может, и потому, что, встречая человека столь часто, сам теряешь возможность замечать работу времени. Так или иначе, а вижу его двадцатишестилетним, но при этом не по годам серьезным и собранным, на первый взгляд даже суровым, хотя в действительности он был способен и на шутку, и даже на лукавую проделку.

Серьезность тогдашней молодежи была своеобразным знамением времени. Ведь только что минули годы, когда двадцатилетние, а нередко и еще более молодые командовали полками, а иногда и дивизиями или корпусами, бывали членами правительства молодой республики или руководителями государственных учреждений. Молодость не была синонимом жизненной незрелости, как мы привыкли считать теперь, время и общественные обстоятельства заставляли людей рано становиться самостоятельными, и молодой человек быстро учился гражданской ответственности, которая наряду с присущей молодежи энергией и работоспособностью делала его таким, каким он был.