Мост к людям - [84]

Меня всегда подкупало в нем нежное внимание к людям, которые хоть и не были выдающимися личностями, но добавляли к общему рисунку литературной среды свою неповторимую черту. Конечно, можно было и не писать отдельного портрета несчастного Аргена, но как мог обойти его молчанием Смолич, когда в душе сохранилось столько ярких красок, рисующих эту, пусть крохотную, частичку тогдашней литературной среды! А коли такие краски запомнились, коли они не потускнели со временем, то не означает ли это, что о человеке, которого они изображают, стоит знать и другим?

Мне не раз приходилось говорить с Юрием Корнеевичем и о самом жанре литературных мемуаров, и о том, как должен мемуарист к ним подходить. На протяжении последних семнадцати лет жизни Смолича я был его непосредственным соседом, следовательно, встречались мы почти ежедневно и разговаривали много. Но в свое время мы принадлежали к разным литературным организациям, между которыми постоянно шли бескомпромиссные бои, и хотя с той поры прошло много времени и тогдашние страсти не только улеглись, а и были надлежащим образом переоценены каждым из нас, взгляды на отдельных людей у нас все-таки не были одинаковыми. Я, скажем, отстаивал объективную порядочность и гражданскую честность Ивана Кулика, который лично Смоличу сделал немало неприятностей, и считал, что при описании такого выдающегося деятеля следует игнорировать личные обиды и говорить лишь о его принципиальной роли. Юрий Корнеевич с этим не соглашался, считая, что мемуары интересны именно личностным отношением к тому, о чем мемуарист вспоминает.

В конце концов я вынужден был с этим согласиться. Ведь ни литературная, ни гражданская роль, скажем, Некрасова не потускнела оттого, что Герцен не только относился к нему с презрением, а и называл жуликом за поведение в деле имения Огарева. А между тем даже несправедливая оценка как факт тогдашнего литературного быта чрезвычайно важна для понимания не только взаимоотношений, но и человеческих характеров двух гигантов. Не преуменьшилось бы и значение Кулика как руководителя художественного процесса от описания того отношения к Смоличу, которое тот считал несправедливым, зато сохранилась бы еще одна черта, осветилась бы еще одна грань во взаимоотношениях между известными писателями и деятелями культуры, а это — важно.

Юрий Корнеевич работал над своей книгой мемуаров несколько лет. Временами звонил по телефону и спрашивал, не помню ли я, когда происходило то или иное событие или как величали по отчеству такого-то деятеля. У него была прекрасная память, но когда он не был уверен в чем-то, то старался проверить себя, чтобы не ошибиться даже в мелочи.

Книга мемуаров оказалась последним крупным произведением Смолича. И если, будучи верным своему творческому направлению, в романах он выполнил свой долг перед всем своим поколением, то в этой книге, снова-таки верный собственным принципам, он выполнил свой долг перед культурой и деятелями культуры своего времени. Я убежден, что за это ему всегда будут благодарны не только современники, но и те, кто придет в культуру со временем.

Говорят, что люди умирают так, как жили. Юрий Корнеевич Смолич доказал справедливость такого утверждения на собственном, увы, печальном примере.

Я был свидетелем многих смертей. Солдаты, боявшиеся пуль, умирали, теряя человеческое достоинство; бойцы, которые при жизни осознавали важность своего предназначения, умирали, презирая смерть.

Смолич умер как мастер, для которого важна не жизнь сама по себе, а то, что он, живя, сделал: в последнюю минуту он думал только о судьбе сделанного.

Вовек не забыть мне той ночи. В десять вечера мы переговаривались через забор, Юрий Корнеевич рассказал веселый анекдот, и мы беззаботно посмеялись. А в час ночи зазвонил телефон: «Скорее… плохо…» — услышал я, и не только не узнал его голоса, но даже подумал: «Кто-то глупо шутит». И вдруг вспомнил, что Юрий Корнеевич во всем доме один, быстро оделся и побежал к нему.

Когда я нагнулся над кроватью, его лицо показалось мне лишь слегка побледневшим, но голос и в самом деле словно бы принадлежал не ему.

— Спрячьте ключи, — произнес он тихо, но четко и показал глазами на свой рабочий стол: — Там рукописи.

В наше время собрание сочинений большинства писателей можно легко уместить в пять, а то и в четыре тома. К тем, кто пишет романы чаще, чем раз в пять-шесть лет, мы относимся даже со снисходительным предубеждением: писать много по нашим нынешним понятиям означает писать плохо. Между тем известно, что Бальзак написал сто томов, а произведения Толстого хотя и умещаются в такое же число, но объем каждого тома его полного собрания сочинений, даже в несколько раз больше, чем у Бальзака. И неудивительно: если писать ежедневно всего лишь одну страничку, то за год наберется триста шестьдесят пять страниц, а это уже роман. Сколько же можно создать томов, если судьба улыбнется и писатель будет работать на протяжении почти шестидесяти лет, как посчастливилось поработать Юрию Корнеевичу!

Смолич работал ежедневно: он был профессионалом — слово, которое мы порой стыдимся употреблять, когда говорим о писателе. Юрий Корнеевич не полагался на настроение, не ждал, пока на него с недосягаемых высот снизойдет вдохновение. Умывшись и позавтракав, он садился за стол. Если не писалось, отвечал на письма; если в романе что-то «заклинивало» и требовалось время для обдумывания, заносил что-то в записную книжку, чтобы не забылось. Если же совсем ничего не мог делать, значит, заболел и должен обратиться к врачу. А при отсутствии такого несчастья всегда что-то писал, и желанная страница или даже несколько страниц каждый день появлялись.