Мост к людям - [61]

Через минуту я «дал старт» литературной эстафете, и все разбрелись по углам моего люкса. Свободным оказался только я, так как моя миссия должна была начаться позже. Я уходил и возвращался. Вскоре я заметил, что по бумаге бегает лишь перо Иосифа Горелика, что же касается остальных, то Тренев все больше думает, изредка записывая одинокие фразы, а Днипровский листает двухтомник Жарова и чинит карандаш…

Минут за пятнадцать до истечения срока Горелик с торжествующим видом поднялся из-за стола. Я попытался остановить его, так как остальные еще работали. Но, изумленный быстротой Горелика, Тренев отложил перо.

— Перед смертью не надышишься, — вздохнул он, обращаясь к Днипровскому. — Насколько я понимаю, нас с вами остаток времени не спасет. Поглядим лучше, что изготовил Иосиф.

Днипровский также согласился признать себя побежденным. Горелик начал читать свой рассказ. Помнится, дело происходило на границе. Девушка с лазоревыми глазами играла патриотическую роль. Все было довольно умело закручено и бойко написано. Приключение разворачивалось стремительно и, кажется, небезынтересно.

Тренева рассказ Горелика просто поразил. Конечно, не столько своей глубиной и яркостью образов, сколько журналистской хваткой молодого ума, способного решать поставленную задачу немедленно. Сам он, как и Днипровский, успел написать полторы страницы и, собственно говоря, только начать повествование. Мы наперебой стали просить Константина Андреевича прочесть написанное, но он отказался наотрез. Я попросил подарить мне все три рукописи, как незаинтересованному и справедливому судье этого матча. Все согласились. С тем, однако, чтобы рукописей не показывать никому.

Когда все разошлись, я развернул листки, написанные Треневым, и прочел то, что он успел сделать за это время. Не знаю, продумал ли он весь план своего рассказа, — на этих страницах был описан лишь один портрет девушки с лазоревыми глазами. Мне показалось, что изображен кто-то живой, черты были как бы срисованы с натуры. Помню, это была казачка, обрисованная так детально, черты ее лица оказались такими характерными и точными, что мне и сейчас чудится совершенно живой облик девушки из небольшой придонской станицы.

Еще не было ни завязки будущего сюжета, ни сколько бы то ни было намеченного повествования, но жил уже человек, которого сила писательской воли легко могла заставить действовать, ибо очерчен был не только внешний портрет, но и явный характер.

Теперь я понимаю: за неполных два часа писатель сумел сделать главное для будущего рассказа, хотя написал мало — полторы странички. Чтобы закончить его, достаточно было лишь столкнуть свою девушку с каким угодно жизненным препятствием, и она вступила бы в борьбу, действуя так, как свойственно действовать ей одной. Так сам собой создался бы сюжет, которого не должен был и не мог заранее предписывать автор, ибо ситуацию диктовали поступки, на которые способна только она, эта девушка с лазоревыми глазами. Недаром она была живым и почти реальным человеком, по отношению к которому авторское своеволие не только излишне, но и по-своему преступно.

Как жаль, что вместе со всеми письмами и рукописями война унесла и эти продолговатые листки, исписанные зелеными чернилами! В них содержался, как я понял впоследствии, предметный и весьма показательный урок литературного мастерства, которым способен владеть только настоящий писатель, всегда исходящий из характера человека, а не из внешнего события, придуманного писателем заранее.

1963

Перевод автора.

ЗНАМЕНИТЫЙ ОДЕССИТ

Не надо даром зу́брить сабель,

меня интересует Бабель,

наш знаменитый одессит.

С. Кирсанов

В 1927 году Одесса еще сохраняла многие черты колоритного своеобразия черноморской столицы, среди обитателей которой Беня Крик и Остап Бендер отнюдь не казались редким исключением. Нэпманский бум улегся уже по всей стране, но в шикарном кафе «Фанкони» еще мелькали котелки и трости неуемных валютчиков и спекулянтов, а под развесистыми платанами в квадратном внутреннем садике «Лондонской» еще можно было увидеть заезжего турка, который из маленькой серебряной ложечки угощал мороженым местных девиц, картинно разместив их на своих толстых коленях.

«Лондонская» была нам не по карману, да и слишком шумна для людей, собирающихся читать друг другу стихи и разговаривать о поэзии. Нашей небольшой группе литературных юнцов было больше по душе «Фанкони», где можно было занять отдельную «кабину» и где метрдотель относился к нашим еженедельным встречам подчеркнуто благосклонно. Мы, в большинстве своем студенты одесских рабфаков и вузов, весьма стесненные в финансовом отношении, заказывали себе чай, а наш почтенный руководитель Владимир Гадзинский — что-нибудь посолиднее. За таким скромным столом мы и просиживали до часу ночи каждое воскресенье, читая вслух свою рифмованную продукцию, произведенную за неделю.

В это воскресенье, однако, наш стол выглядел куда обильнее обычного. Роскошная отбивная красовалась не только перед Гадзинским, а на всех тарелках. Официант носился вокруг нас с белоснежной салфеткой под мышкой. За столом рядом с руководителем нашей литературной группы восседал сам директор ресторана, расточая улыбки, как истинный гостеприимный хозяин знаменитого заведения. Дело в том, что именно в этот вечер вручалась премия за самый короткий рифмованный текст для вывески кафе, — премия, которую получал я. Текст был действительно краток и действительно рифмован, хотя только этим и исчерпывались его литературные достоинства: «Пирожные всевозможные». Премия — десять рублей, что для меня, получавшего стипендию в размере тринадцати рублей в месяц, являлось значительной суммой.