Мост к людям - [53]

Жаль, что я уже не учился в школе, когда его «Пилипко» и «Червона хустина» вошли в школьные программы. Некоторое время спустя, уже имея сына-школьника, я наблюдал, как влияют эти трогательные рассказы на юную душу. Может быть, именно из-за того их и следует считать классическими, что, исполненные очаровательной простоты, они влияют на читателя неотвратимой силой человеческой непосредственности, которая оставляет след в сознании навсегда. И я уверен: живые и цельные, юные герои ранних рассказов Андрея Головко способны незаметно сопровождать человека на дорогах всей жизни и, даже не думая о них, он постоянно будет носить в душе их человечность и искренность.

Сам я, к сожалению, прочитал их поздно — когда уже, увлеченный левацкими залетами «Новой генерации», пробовал собственные силы в литературе. А поскольку писатель вообще плохой читатель, ибо хочешь не хочешь, а не можешь не думать, как бы ты прочитанное произведение написал сам, то они представлялись мне немного старомодными и воинствующе традиционными. Я говорю — воинствующе, потому что все мы тогда с кем-то, а вернее сказать, с чем-то обязательно воевали, заранее считая себя победителями, ибо не способны были понять, что в искусстве победителей определяет время.

Так что тогда я с легкомысленным равнодушием отложил в сторону эти рассказы. Знал, что в то время Головко уже был лауреатом первой на Украине литературной премии, разделив ее с Петром Панчем в дни десятилетия Советской власти, но нас, тогдашних молодых, и это настораживало: сама идея премирования казалась нам выдумкой ретроградов, которые определяют ценность художественного произведения большинством голосов.

Ближе познакомился я с Андреем Васильевичем лишь в 1935 году. В то время новообразованный Союз писателей получил для своих членов несколько автомобилей. Изъявили желание приобрести их трое — Головко, Копыленко и я. И меня очень удивило, что собственный автомобиль захотел иметь именно Головко. Себя я считал урбанистом, Копыленко в моем представлении был светским человеком, следовательно, наше желание передвигаться при помощи современного транспорта казалось вполне нормальным. Но Головко… писатель, который пишет исключительно о селе… к тому же в традиционной манере!

Оказалось, однако, что Андрей Васильевич не только купил автомобиль, а и сам сел за руль и не без интереса ковырялся в моторе, если что-то портилось. Но поскольку наши тогдашние автомобили портились часто, а стояли они в одном гараже, то у нас вдруг появились общие интересы.

Сейчас это кажется довольно смешным, а самого меня рисует таким, каким я выглядеть бы не хотел, но я позволяю себе такую откровенность и потому, что она правдива, и потому, что после более близкого знакомства с Андреем Васильевичем понял, какой он мудрый и простой человек, лишенный каких бы то ни было мещанских условностей. Не в тот ли день, когда я впервые увидел его за рулем, появилась у меня подсознательная неприязнь к молодым владельцам автомобиля, которые считают унизительным обслуживать себя самих и величественно красуются рядом со значительно старшими по возрасту водителями. Ведь показательными бывают иногда черты и второстепенные, и незначительные, а говорят они о характере человека больше, чем иной красноречивый поступок.

Как-то вечером мы с Андреем Васильевичем приехали в гараж одновременно, поставили свои машины и вместе пошли домой. После июльского зноя, обжигавшего улицы целый день, сидеть дома не хотелось, и мы направились вверх по чудесному бульвару Шевченко.

В нашей современной мемуарной литературе авторы часто не только воспроизводят точное содержание разговоров, происходивших десятки лет назад, но и делают это в форме диалогов, как будто они застенографировали эти разговоры или запомнили их слово в слово, зная наперед, что будут писать когда-нибудь мемуары. В наличие таких стенограмм, как и в феноменальность памяти, я не верю. Мне уже не раз приходилось читать изложение разговоров, которые по самой своей форме прямой речи должны быть абсолютно точными, а на самом деле оказывались порождением лукавой фантазии мемуариста, в чем я не раз убеждался в тех случаях, когда сам слышал эти разговоры. Поэтому не буду полагаться на память. В тот вечер шел обычный разговор, содержание которого я давно забыл. Запомнились только сам факт и впечатление, которое произвел на меня Андрей Васильевич, поскольку именно в тот вечер я почувствовал настоящее влечение к этому человеку — к его сдержанности, сердечности и неподдельной доброте.

Это было время коренных изменений в характере литературного процесса на Украине. Сейчас я не ставлю себе цели ни исследовать их, ни — тем более — оценивать то, к чему привели эти изменения в литературе. Напомню лишь, что как раз перед тем состоялся Первый Всесоюзный съезд писателей, который провозгласил социалистический реализм главным идейно-художественным направлением писательского творчества и объединил все литературные организации в единый Союз. Так что в нем оказались писатели разных, а иногда и совершенно противоположных художественных направлений, а это уже само по себе усиливало и личное, и творческое взаимовлияние. На заседаниях, обсуждениях и дискуссиях перед недавними противниками вставали общие задачи, и хочешь не хочешь, а необходимо было решать их сообща и идти на взаимные уступки. Это не могло не отразиться на писательской практике: недавние авангардисты начинали понимать глубокий смысл поэтической простоты, а вчерашние приверженцы традиционализма постепенно отказывались от некоторых традиций. Возможно, в какой-то мере это и таило в себе угрозу стилистического однообразия, но зато и обнажало всевозможные формальные крайности, когда одни считали основой творчества форму, а другие — содержание. Похоже было, что вся литература вдруг повзрослела, как это случается с писателем, когда для него наступает время более глубокого понимания своего человеческого и общественного предназначения.