Мост к людям - [49]

Наступил день отъезда. Утром я забежал к Мате и сказал, что вечером заеду, чтобы проводить его, но Залка попросил не делать этого, а приехать прямо на вокзал. Он объяснил мне, где именно я найду вагон, в котором он должен ехать, и попросил не входить в купе, а ждать у вагона. Возможно, не хотел создавать шума вокруг своего отъезда, а может быть, уезжал не один и не имел права открывать мне других…

Вагон стоял в тупике, почти у самой стены какого-то здания, довольно далеко от перрона. Вверху тускло горела одинокая электрическая лампочка, было почти совсем темно. Вокруг не видно было никого, и, лишь подойдя к вагону, я заметил одинокую фигуру. Это был Бела Аради. Когда я приблизился, он вскочил на подножку и исчез в вагоне.

Некоторое время я ждал, прислонившись к стене. Наконец появился Залка. Он легко соскочил с высокой подножки и подал мне книжку.

— Это издано уже давненько, но ты все-таки возьми. — Залка быстро обнял меня, потом вышедшего из вагона Белу и сказал: — А теперь, братцы, идите домой.

Он так же легко вскочил в вагон, помахал нам на прощанье рукой и скрылся. И трудно было сказать — то ли он боялся растрогаться, то ли не хотел, чтобы нас увидели у этого вагона с ним…

Я засунул книгу в карман пиджака и почувствовал на своем плече руку Белы.

— Пошли.

Мы молча брели по пустынному перрону Ленинградского вокзала, так же молча пересекли привокзальную площадь и пошли к центру. Прощание с Залкой, продолжавшееся не больше минуты, было так не похоже на все наши прежние проводы, когда он уезжал в Москву из Киева или я в Киев из Москвы! Но я понимал, что и оно было запрещенным подарком, и это делало его особенно значительным и бесценным.

Возможно, об этом думал и Бела. Ведь тогда он не знал, что и ему суждено совершить над испанской землей не один подвиг… Мы попрощались у остановки автобуса, так и не сказав друг другу ни слова, будто угнетенные тяжелыми предчувствиями или мыслями, которые не хотелось высказывать вслух.

Прошло месяца два со дня отъезда Залки. Война в Испании разрасталась и принимала зловещий характер. Теперь она меня интересовала не только как событие общего значения — ведь где-то там воевал мой товарищ, и поэтому к каждой заметке с поля боя я проявлял и личный интерес.

Я жадно впивался в страницы газет, но ни разу не встречал имени Мате Залки. Знал, что он звонил из Мадрида по телефону, разговаривал с дочерью и женой. Но имя его не появлялось ни в одной статье, ни в одной заметке!

Как-то в киевской газете «Пролетарская правда» я прочел очерк И. Г. Эренбурга, перепечатанный из «Известий». Писатель рассказывал об Интернациональной бригаде и ее командире — генерале Лукаче. Не знаю, как это случилось, но только теперь я вдруг вспомнил о книжке, которую мне подарил Залка за несколько минут до отъезда. Я взял ее с полки. Она называлась «Песня о солдатском отпуске». На титульном листе была надпись синими чернилами: «Савва, помни своего друга. Мате». Я открыл книгу, нашел оглавление и удивился: теми же чернилами был почему-то подчеркнут один рассказ. Естественно, его я и начал читать первым. В тексте было подчеркнуто еще одно слово теми же синими чернилами: «Лукач».

Теперь я знал все, но понимал и чувствовал больше. Ведь речь шла не просто о доверии, но и о трогательном движении человеческой души. Для меня в этом поступке заключался весь Залка.

Даже сегодня, через тридцать лет, я слышу его последнюю фразу, произнесенную взволнованной скороговоркой на Ленинградском вокзале: «А теперь, братцы, идите домой». Он-то не ушел домой, в свою милую Венгрию, он уехал в чужую страну, чтобы отдать свою жизнь за свободу ее народа! Но не сказал ли он нам этим, что для истинного коммуниста чужих народов нет, ибо существует нечто такое, что свойственно всем трудовым людям на земле и за что стоит отдать свою жизнь и вдали от родного края?

Да и верно ли, что он не вернулся домой? Ведь слава, пришедшая к родному порогу вместо него, — это и есть он, Залка.

1966

Перевод автора.

У ПОРОГА АКАДЕМИИ

В истории украинской литературы Павло Тычина будет стоять рядом с самыми прославленными именами. Он безусловно имеет право на свое собственное имя и в мировой поэзии и, пожалуй, уже занял бы его, если бы современный мир избавился от своих нынешних органических недостатков, поднявшись до уровня подлинной объективности. Впрочем, возможно, еще наступит время, когда о поэте и за пределами его Родины будут судить по реальному вкладу в эстетическое сознание людей и при этом не станут исходить из его принадлежности к тому или иному политическому лагерю, считая это неоспоримым личным правом.

Несколько лет назад мне случайно посчастливилось приобрести первое издание «Солнечных кларнетов». Тонюсенькая книжечка, напечатанная на желтоватой газетной бумаге, с обложкой, на которую в наши дни, наверное, никто бы и внимания не обратил… Я начал ее перечитывать и попробовал себе представить, какое она могла произвести впечатление тогда, в 1919 году, на фоне «просвитянского» стихосложения провинциальных кооператоров, которое заполонило рынок после гениальных взлетов Леси Украинки и Ивана Франко. Ведь литература, как и жизнь, движется вперед скачками — значительные явления происходят не каждый день… Тем ярче сверкнула новаторская страстность маленькой книжечки и тем более значительным событием стала она, когда вокруг господствовала серость провинциальной будничности со своей внутренней пустотой и идейной ограниченностью «просвитян».