Мост - [131]

Младшую сестру Кидери Тражук даже не мог вспомнить.

Подруге Уксинэ учиться не пришлось, и она мечтала, чтобы ее сестра Ануш, нянчившая сейчас ребенка Кидери, поехала бы в город.

— Воробьев хлопочет, чтобы в Самаре открыли для детей чувашских бедняков школу, вроде гимназии, — сказал Тражук. — Как только будет эта школа открыта, так сразу напишу тебе, — пообещал он.

— Писать письма ты умеешь, только вот отсылать — не мастер, — не могла не уколоть Кидери. — Для меня там не найдется школы? — спросила она сердито. — И я бы поехала учиться.

— И ты хочешь учиться?! — удивился Тражук.

— Учится же Анук Ятросова, почему же мне не смочь! — с вызовом сказала Кидери.

Тражук теперь не боялся «этой настырной девки», чувствовал себя свободно. Он взял у Ануш младенца Кидери и стал легонько подбрасывать. Малыш, видимо, принял Тражука за дедушку, вцепился Тражуку в бороду.

Мать забавлялась не меньше своего ребенка.

— Дери, дери за бороду Тражука мучи, — приговаривала Кидери, смеясь.

Хозяин вышел проводить нежданных гостей. Ануш с младенцем на руках вышла первая.

В сенях Кидери вдруг остановилась:

— Постой, и я попробую, — сказала она и на самом деле схватила Тражука за бороду. — Ты написал из Камышлы дурацкое письмо и думал этим отделаться от меня! От мужа-дурака, хоть он и вернется домой, я все равно уйду. Теперь Советская власть… Как только чуть подрастет сын, сразу приеду в город. Жди. Или беги куда-нибудь на край света, только в село больше не приезжай!

Дерзкая женщина приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала в губы изумленного Тражука. Затем, так и не услышав от него ни слова, побежала.

9

Грохот пушек уже не доносился до Чулзирмы. Фронт, подкативший весной к Верблюд-горе, переместился на сотни верст. Не слышно стало и слова «Колчак». Не говорили ничего и о Дутове. В письмах с войны упоминается какой-то Деникин, а иногда называют каких-то врагов никогда ранее не слыханным словом «казары». Они, «казары» эти, оказывается, не так уж далеко, верстах в ста пятидесяти, — от Чулзирмы к югу.

С войны письма приходят редко. Ждут, ждут солдатки — нет весточки. Элим-Челим опять начал стращать своих снох, что-де, погодите, скоро женюсь.

Палли вернулся было из леса, а в самом начале лета и его призвали в Красную Армию. От него письма еще идут, а вот Киргури писать перестал.

Неунывающая Праски обеспокоилась, но пока не очень-то горевала. И в прошлые годы, бывало, муж подолгу не писал. А когда письмо пришло, нашелся и сам Киргури. Нашелся и — снова потерялся: словно в прятки играет… Потому-то не убивается пока Праски. Не только от Киргури, но и от других, призванных вместе с ним, писем нет как нет.

«Не сразу же все, в один день, погибли», — утешает себя Праски. — Теперь, что бы ни было, я не виновата, пусть пеняет на себя. Другие, вернувшись с солдатской службы, больше года жили в селе. Многие отделились, построили свои избы. Теперь их жены от свекра или там от свекрови не зависят. А он вернулся домой, пожил четыре месяца и поминай как звали, в лес подался. А теперь армия. Я и сама могу убежать, не удержат…»

В голове Праски всегда дул ветер. А на этот раз уж не Анук ли повинна в том, что Праски мечтает о самостоятельной жизни?

В пору летней страды Анук приезжала из города, работала в поле. Однажды попыталась собрать молодых женщин. Пришли только солдатские жены. Говорила им Анук о том, что Советская власть освободила, раскрепостила женщину, что теперь жены равноправны с мужьями. А те думали о другом, у них совсем иные заботы: «Когда мужей отпустят домой? Когда кончится война?»

Разошлись с собрания и забыли слова Анук. И только Праски все это крепко запомнила. Став «равноправной с мужчиной», она перестала слушать свекра, грубила невестке, начала варить в баньке кумышку. Сама сварит, сама и пьет.

— Дура! — укоряет свекор. — Огда власть не запрещала, не варила. А что теперь? Хочешь в тюрьму угодить.

— Пусть сажают, не… страшусь, хоть… умышкой отведу д… ушу, — отвечает Праски, как всегда передразнивая Элим-Челима.

…Девятнадцатый год не принес облегчения Советской республике. Иностранные государства изо всех сил старались погубить молодую республику.

Отголоски гражданской войны, словно волны разлившегося моря, захлестнули и Чулзирму. Весной всех, кому исполнилось девятнадцать, призвали в Красную Армию. Как раз перед страдной порой ровесники Румаша, распевая солдатские песни, через Ольховку строем отправились в город.

Мужчин в селе снова поубавилось. Захар Тайманов как в воду канул. Вскоре и Шатра Микки уехал.

«Камунов всех на войну забирают. У Советской власти выдохлись силы», — поговаривали на селе.

А другие высказывались иначе:

«Камуны сами добровольно уходят на войну. В деревне работали ради народа, теперь пошли защищать народ».

Эти говорят без страха, открыто перед всеми. Те — с опаской, шипят исподтишка…

Не вернулся из города Шатра Микки, сельский Совет остался без руководителя. Как раз в это время приехали в село люди, которые весной отбыли к Колчаку за деньгами.

Насчет девяти чулзирминцев, сидевших в тюрьме, уездные власти терялись, не знали, что и предпринять. Весной Кутяков отправил их из Тоцкого на усмотрение здешнего трибунала. Бумаг с ними не было. Никто не знал, за что их судить…