Мост - [30]

Но то, что произошло потом, сразу же завладело его мыслями. Один из американских солдат, маленький, коренастый, стремительно вылетел из ворот дома, словно взяв старт на гаревой дорожке. Вот он помчался, часто перебирая ногами, к каштану возле моста и скрылся за могучим стволом прежде, чем Шольтен успел поймать его на мушку и выстрелить.

«Чего ему надо? — насторожился Шольтен. — Ведь он может прикончить нас одной гранатой!» И все-таки, несмотря на страх, Шольтен невольно почувствовал симпатию к смельчаку. «Великолепный спринтер, — подумал он, — наверняка классный спортсмен!»

Тут из-за каштана высунулся ствол винтовки, — за ним показалось светло-зеленое плечо и рука, а потом и голова: стальная каска и под ней белое пятно — лицо.

«Ведь ничего не стоит влепить ему пулю в лоб, — пронеслось в голове у Шольтена, — отчаянный все-таки парень!»

Но палец замер на спуске, американец же все стоял, прижавшись к стволу, и не стрелял. «Он что-то задумал», — почувствовал Шольтен. И тут солдат из-за дерева крикнул:

— Stick’em up, boys, stick’em up, we don’t fight kids[3].

И потом на ломаном немецком языке:

— Война кончилась, закрывайте лавочку, ребята, иначе вам всем капут!

«Не трону его, — решил Шольтен, — рука не поднимается. Этот парень мне прямо-таки нравится!» И он нарочито медленно навел на американца дуло автомата.

Тот мгновенно спрятался за дерево. Только тогда Шольтен нажал на спуск и выпустил целую очередь. Но стоило ему прекратить стрельбу, как американец снова высунулся.

— Give up, you son of a bitch, or I’ll blow your brains out![4] — заорал он, и опять Шольтен выпустил длинную очередь по стволу дерева, от которого во все стороны полетели куски коры.

Тут американец бросился назад. Шольтен и Мутц переглянулись.

— Очумелый какой-то, — проговорил Шольтен. И еще: — Просто не могу, духу не хватает!

Светло-зеленый пробежал, вероятно, уже половину пути, Шольтен и Мутц молча провожали его взглядом. Внезапно с правой стороны моста застучал пулемет. Он выплюнул короткую очередь — одну, вторую.

Не добежав метров семи до ворот, американец, вдруг резко повернулся, поднял, словно для присяги, левую руку вверх и выронил из правой винтовку. Он рухнул всей тяжестью и с отчаянным криком покатился по земле, корчась и дергая ногами. Шольтен лишь один раз в жизни слышал, чтобы человек так кричал. Это случилось во время футбольного матча, когда маленькому Зиги Бернгарду, теперь безмолвно лежащему у памятника, ударили бутсой пониже живота.

Раненый извивался по земле и вопил так, что все вокруг, казалось, умолкло. Страшный вопль заглушил все другие звуки. Альберт Мутц прижался лицом к земле, отбросил карабин и обеими руками заткнул уши. Он просто не мог этого слышать. «Видит бог, я не стрелял, не стрелял, — билось в мозгу у Шольтена, — а этой безмозглой скотине приспичило!»

Холодное бешенство овладело им. И он крикнул Хорберу:

— Полюбуйся, гад, полюбуйся! Кончай, слышишь, прекрати сейчас же, гадина, ведь это твоих рук дело!

Но американец вдруг умолк. Совсем.

И Карл Хорбер ничего не ответил. Он молча лежал за пулеметом. Когда же Клаус Хагер начал трясти его, он завалился набок.

Карл Хорбер и нечистая совесть

Он и сам не понимал, почему все так получилось. Но сколько он себя помнил, совесть у него всегда была нечиста. Вечно он совершал какие-то ошибки, делал все не так, как надо, говорил что-нибудь обидное или забывал что-нибудь важное. Причем отнюдь не нарочно. Наоборот, ему хотелось все делать как можно лучше. Хотелось быть хорошим мальчиком, примерным учеником и полезным членом общества, как выражался его отец, всеми уважаемый владелец парикмахерской Фриц Хорбер.

Свою первую ошибку Карл Хорбер совершил при рождении: он стоил жизни своей матери. Конечно, он не был за это в ответе, но вместе с тем так походил на мать, что, глядя на него, отец постоянно вспоминал покойницу; и Карла всю жизнь преследовало какое-то чувство вины перед отцом. Взглянув на сына, тот обычно тяжело вздыхал и спешил в парикмахерскую, чтобы, работая и болтая с клиентами, забыть свое горе. С тех пор как умерла мать, счастье ушло из дома, и в конце концов Фриц Хорбер стал воспринимать все, что случалось в их семье, как удары судьбы.

А уж сынок старался, чтобы всегда что-нибудь да стряслось. Как правило, ничего серьезного, но иной раз события принимали дурной оборот. Началось с того, что однажды в парикмахерскую явился полицейский, отдал честь и сказал Хорберу-старшему:

— Весьма сожалею, но должен сообщить вам печальную весть. Ваш сын Карл попал под машину. Он лежит в больнице. Увы, почти безнадежен!

Полицейский помялся, смущенно откашлялся и, наконец, ушел, а Фриц Хорбер словно окаменел, в полной растерянности уставившись на зажатую в правой руке бритву.

Но как ни безнадежно было состояние маленького Карла, через три месяца он вернулся домой, а еще через две недели стал таким же дерзким, неотесанным и наглым, как прежде. «Дерьмо не тонет», — обычно заявлял Хорбер-старший чуть ли не с гордостью, когда клиенты заговаривали с ним об этом. Может быть, именно из-за своих веснушек, огненно-рыжих волос и торчащих ушей Карл Хорбер еще в самом раннем детстве стал находчивым и бойким на язык. Он очень быстро сообразил, что самые изящные поклоны и самое беспрекословное послушание не помогут снискать ему симпатию окружающих. Он не был привлекательным ребенком, а потому и не пытался им казаться.