Мост через Лету - [33]

— Сорвал.

Мы исходили остров вдоль и поперек и вернулись к лодке. Маша поднесла цветок к лицу и стала отрывать лепестки и бросать в воду.

— Зачем оборвала лепестки?

— Чтобы рассмотреть строение. Интересный цветок.

В сумерках мы развели костер. Полная темнота надвинулась из-за деревьев. Ветер раскачивал голые ветви над головой. Стволы берез белели в отдалении. Кружились тени. Озеро дышало тяжело и пенилось на середине. Но у берега вода стояла тихая, тяжелая, густая. Опавшие листья и отсветы костра колыхались на спокойной воде.

— Так хочется остаться с тобой в лесу и пожить хоть сколько.

— Давай я утоплю лодку.

— Это слишком. Нельзя быть таким добрым. Добрые люди отдают все, что у них есть. И ты отдашь, и ничего не останется.

— А ты?

— Ты и меня отдашь.

Сделалось совсем темно. Ветер на середине озера прохватывал насквозь. Брызги летели в лицо. Я греб сосредоточенно и упорно. В ее глазах плясали огоньки домов на берегу.

Неужели можно забыть то, что никогда уже не повторится. И никогда не будет так плохо и так хорошо в одном и том же, — думал я. — В одном и том же… Глупое слово никогда.

— Ты меня не разлюбишь? — вдруг спросила она, словно бы почувствовала.

— Ты говорящий цветок. С глазами.

— Ведь больше не будет так хорошо. По-другому будет, а так никогда… Мне грустно. Я никогда еще тебя так не любила.

— Хочешь, утром принесу цветы?

— Лучше листья с острова. Их можно потрогать пальцами, а цветы завянут.

— Я принесу и цветы, и листья.

— Нельзя быть таким добрым. Ты совсем не думаешь о других. Почему молчишь?.. Поцелуй?

— Лодку перевернешь!

— Какой теплый, давай вместе грести.

— Ничего не получится.

— Ну и пусть. Только не прогоняй.

* * *

Мы простились у калитки. Никто не мешал. Маша спрятала лицо в стареньком свитере на плече и замерла. Я чувствовал телом ее сонное тепло. Потом на веранде зажегся свет, и она ушла по светлой дорожке между зелеными еще кустами смородины.

В темноте я бродил по спящему поселку, едва различая тропинки под ногами. И незаметно, сделав круг, вернулся к дому. Как магнитом, тянуло меня под ее окно. У забора стоял младший брат. Мы узнали друг друга даже не разглядев, скорее догадались.

— Ты обижаешься? — спросил братишка, в одиннадцать лет он был склонен все принимать на свой счет.

— Брось.

— А чего ты психуешь?

Я не отвечал, — взял его за локоть. Вместе мы подошли к озеру. В проулке между домами послышались голоса. Кто-то крутил ручку настройки: треск, свист, гул эфира, невнятные финские слова, кларнет. Хлопнула дверца автомобиля. В темноте вспыхнули красные лампы и погасли. Приемник работал в машине.

Мы прошли мимо и спустились к мосту в том месте, где ручей впадает в озеро. У плотины громко сочилась вода. Скрипели лодки, причаленные к деревянному настилу. Поверхность озера отсвечивала матовым блеском.

Я сел на борт вытащенной из воды лодки. Лодка была грязная. Брат сказал мне, что я испачкаю брюки. Но я отмахнулся. Глаза стали тяжелые, опять захотелось плакать. И я вспомнил, как плакал ночью на пляже в Евпатории. Вспомнил и успокоился. После слез становится легче, но мне и так было легко.

Ветер стих. Я достал из кармана спички. Зажигал их и бросал в воду. Они горели на лету и гасли. Я опять зажигал. И не мог объяснить, что это. Брат смотрел внимательно и молчал.

Ветер стих совсем. Опустилась тишина. Даже шорохи обрели значение. И я вдруг понял, ощутил, как несчастен мир, как люди неотделимы друг от друга и одиноки. И счастливее не было чувства. Оно шло через меня. И не было ему названия, потому что буквами не объяснить любовь.

12

Кто в нашей жизни не испытывал этого или хотя бы не был свидетелем: ссоры, упреки, выкрики, наивные оскорбления. И кульминация — развод.

Я ходил счастливый: родители разводятся. Угомонилась неукротимая стихия — неуправляемый невроз.

Отец выкуривал по две пачки «Памира» в день, расхаживал из угла в угол. Стены комнат стали жирными от никотина. Мама тихо плакала в занавески.

— Скорее, — шептала она. — Скорее бы уж. Покончить, и все.

Купили мне костюм, английский. Туфли заграничные. Мама раздобыла. Знакомые фарцовщики притащили рубашку, шелковый галстук и носки, — отец заплатил. Димке велосипед подарили. По магазинам они ходили вместе, мирно беседовали, совещались, что бы еще бедным детям купить.

Мама стала плакать меньше (или незаметней). Отец продолжал курить. Мама взяла отпуск за свой счет, они с Димой переехали в город. Мы жили вместе. В квартире стало уютно, чисто, готовили обед.

Позавтракав, я регулярно уезжал на лекции. Братишка ходил на занятия в старую школу, во вторую смену. А утром он бегал к приятелю отца на урок сольфеджио и провожал меня до остановки, ждал, пока я не войду в автобус. Маленький, на заснеженном тротуаре, в моей детской шубе — уже и ему были коротки рукава, — он ждал улыбки и бежал за автобусом, размахивая папкой. Ему в новинку было ощущение, что вот все мы вместе, и он как бы открывал для себя брата и отца.

Вечером в комнатах слышался смех. Смотрели телевизор. Однажды отправились на последний сеанс в кино. С Димкой не пускали, но строгую билетершу отец взял на себя.

Я был счастлив и мечтал, чтобы подольше продолжался этот развод. Пусть они всю жизнь разводятся. Я не представлял, как высушивают душу просторные коридоры городского суда.