Мост через Лету - [141]

— А может, напрасно возмущение мое, бунт этот — все зря? Не нами началось, не нами и кончится.

На пути попадались сотрудники, спешили в столовую, занимать очередь. Недоуменно оглядывались, пялились в спину новоиспеченного начальника отдела. А он бежал сломя голову навстречу человекопотоку. Сквозь толпу сослуживцев извивался миногой. Разве мог угадать он всю лютость своей доли, точнее бездолья, прикрытого сибилянтами слов «седьмое сентября», свистевших, как стая бессовестных осенних синиц.

— Товарищ Лешаков, вам из проходной звонили.

— Кто? — задержался на бегу Лешаков. — Откуда?

— Не знаем. Ждут внизу.

— Где ждут? Кто меня?

— Да не знаем же. На проходной.

— На проходной!

Чуть замедлив шаги, чтобы не толкаться грубо, нисколько не представляя, кто бы мог снизу звонить и дожидаться на выходе, Лешаков стал спускаться по ступеням в вестибюль, там размещалась вахта.

Перед будкой, где за пуленепробиваемым стеклом на высоком табурете восседала румяная девка в вохровской шинели с зелеными петлицами, в тесном тамбуре возле телефона внутренней связи — пять шагов в сторону, пять шагов назад — неугомонно мотался худой, высохший, как трость, нескладно-длинный, моложавый человек со свертком под мышкой. Лешаков его сразу узнал. Приятель институтских времен, отчисленный с четвертого курса за моральное разложение, он подвизался парикмахером в модном салоне на Литейном, Аркаша Хрусталев — тихий ходок.

Никто не взялся бы объяснить, как у тщедушного хлыста Хрусталева хватало энергии и обаяния без устали ослеплять бесчисленных женщин. Гармония гормонов, определял Лешаков. Он не завидовал Аркаше, но и не осуждал, не любопытствовал, не приставал с расспросами. И Аркаша, как суровый профессионал, избегал разговоров о женщинах, но испытывал к Лешакову смутное доверие, иногда посвящал его в подробности пикантных авантюр. Со студенческих дней между ними сохранился контакт, своего рода взаимопонимание.

Сунув пропуск с фотокарточкой не ожидавшей вахтерше, Лешаков пробежал через никелированный турникет, еще не представляя, что делать, как вести себя с непонятным, непрошеным пришельцем, о чем говорить. И в тот раз, — хоть и был он крайне возбужден, — на полтона стих Лешаков, когда метнулось перед ним длинным матовым профилем испитое Аркашино лицо, а из-под вялых, мешками, век встретил инженера синий резкий взгляд. И руки Лешакова вскинулись сами: обнять приятеля. Но виновато вздрогнули губы дамского любимца. Аркаша от объятий уклонился, — позволил похлопать себя по спине. Дистанция, мол. В другой раз инженер не преминул бы засчитать себе минус — ноль-один в пользу парикмахера, — но ему было не до того.

— Пропуск заберите! — крикнула девушка из будки.

Лешаков неопределенно махнул ей рукой, подхватил Хрусталева за локоть и распахнул дверь на звонкой пружине. Вместе они выкатились из подъезда. Ветер подхватил их, понес по панели вдоль улицы, как сор.

— Ты извини, Лешачок, — спешил оправдаться Хрусталев. — Не дело, конечно, что я только сейчас собрался.

— Какие дела? О чем ты?

Хрусталев совал инженеру прилежно оформленный, перехваченный бечевкой сверток.

— Чин-чинарем, выстирано, выглажено. Полный ажур!

Лешаков развернул пакет. Там была простыня. Его простыня. Его, Лешакова, номерок для прачечной. С простыней в руках он остановился на углу, у газетного киоска.

— Первого апреля, — втолковывал Хрусталев. — Я ведь записку тебе оставил.

Лешаков не понимал.

— Помнишь, парень там один вырубился, театрал? Ты ему помогал, а он, паскуда, тебе костюм перепачкал. Ребята-хозяева тебя оставили ночевать. Помнишь?

— Естественно.

— А мы с Настей прицелились именно на тот диван, что ты занял. У нее дома мамаша, у меня бабушка. Сам знаешь… Тогда я взял у тебя ключи из кармана, и мы махнули скоренько на бульвар.

— Ко мне!

— Куда же еще… Я тебя, между прочим, спросил тогда, а ты заладил свое, что не поедешь, что некуда тебе ехать, и все мы русские люди. Настя и предложила: раз такое дело, чего стесняться, зачем жилплощади зря простаивать. Утром, перед работой я забежал, ключи занес хозяевам, записку мы вместе написали. Ты отсыпался, не будить же человека из-за пустяка.

— Была записка, — неуверенно припомнил Лешаков давние подробности. — Я думал, не мне.

— Так ты не знал?

— Не читал.

— Не знал и не читал?

— Нет.

Лешаков не шевелился на ветру. Он испытывал боль такую, словно был он один сплошной синяк.

— Простынку Настя взяла, постирала. Вот. Хрусталев благодарно поклонился, пошучивая над остолбеневшим приятелем и кривляясь, чтобы скрыть неловкость.

— Так это вы? — проговорил, наконец, Лешаков, оглушенный новой бомбой или миной, он был похож на человека, провалившегося в подкоп. — Вы там все перерыли?

— Что перерыли-то, что?

— Дома у меня.

— Ты это брось, — окрысился Хрусталев. — Ничего мы не рыли. Вообще, не трогали. Пластинки послушали, да и то тихо, чтобы соседи не того.

— Значит, вы!

— Я же объясняю по-русски.

Лешаков в объяснениях не нуждался. Ни в чем он более не нуждался. Даже в пальто. Ветер прохватывал насквозь. Инженер вдруг подумал, что плащ остался на работе, висит на гвоздике. Но вернуться в родную, постылую контору, в отдел, в кабинет начальника, в свой кабинет, где остывал заботливо приготовленный Ириной чай с лимоном, было выше его сил. Он не мог. Органически. Был не в состоянии. Он подумал безо всякой связи, что, видимо, никогда уже и не сможет, не вернется. Не следует возвращаться. Все это не нужно, нелепо. В другой жизни. За чертой.