Мост через Лету - [132]

Так они и сидели — каждый сам по себе. Спор не состоялся, разговор не клеился. Видимо, все слова были сказаны. Лешаков фанатично пил чай. Есть не хотелось, но он крошил печенье и машинально совал кусочки в рот. Сметал ладонью крошки со скатерти. Товарищ за столом маялся перед налитой рюмкой: невмоготу выпивать — вроде бы с другом, а по сути один. Лешаков сидел рядом, но компании не составил, просто присутствовал. В том виделся Фомину формальный подход. Холодно было жить.

В бутылке оставалось на донышке.

— Примкнешь? — безнадежно спросил он. Лешаков молча отказался.

Водки-то и было всего ничего. На полную рюмку не набралось. От граммульки такой и тепла не почувствуешь, а не то что окосеешь. Здоровому мужику, инженеру, глоток пришелся бы, как слону дробина. Но жажда и желания отцвели в Лешакове. Ничего не хотел он, не требовалось ему ничего, кроме одного единственного, главного, к чему готовился долго и вот, похоже, был окончательно готов.

Напротив сидел одинокий товарищ. И непонятно вдруг стало Лешакову, зачем он сидит, почему пришел, чего хочет от него, ищет рядом с ним. Странным казалось инженеру, что сидит он с Фоминым у себя за столом, слушает неинтересное и неважное, пьет чай, ест невкусное печенье, словно конформист какой. Ведь не хотелось ни чая, ни печенья, ни водки, ни есть, ни пить, ни разговаривать, а только сидеть за железной раздолбанной машинкой и писать без конца одни и те же слова, не отвлекаясь, вдумываясь каждый раз в каждое написанное слово, вновь и вновь отмеряя время до условленного срока, укорачивая срок от сей минуты до назначенного часа.

Не человеком чувствовал себя Лешаков — воспреобладало бесчеловечное. И не заметил, как сделал больно Фомину. Не ощутил. Не догадался. Он сидел за столом, терпеливо присутствовал. Принял вежливый вид. Притворялся. И чувствовал себя скверно.

Марксист выпил на посошок последнюю рюмку и, утерев рукавом рот, поднялся. В груди Лешакова дрогнуло.

— Куда ты? — зачем-то торопливо сказал он. — Осталось…

Но Фомин отмахнулся. Он забрал «Капитал». Лешаков приблизился, чтобы попрощаться. Бывший номенклатурный работник вынул из оттопыренного кармана еще один огурец и вложил в сухую ладонь инженера.

— Получи за книгу. Сгодится.

— У тебя склад в штанах? — удивился Лешаков.

— Все свое ношу с собой. На базе ненадежно.

— Кадка в полуразрушенном погребе, кто туда сунется?

— Приезжали какие-то насчет огурчиков. Искали. Пронюхали, видимо. Закуска, она всем нужна… Да и присматривают за мной.

— Следят? — ахнул инженер. — За тобой?

— Ходят двое, не прячутся даже.

— А как же ты это, сюда, а? — тут охрип Лешаков. — Ведь ты их навел. Ведь они могут…

Фомин изумленно поднял глаза. И вдруг покраснел, смутился. Он отодвинулся от Лешакова на шаг. Отвел взгляд.

— Прости… — покрываясь пятнами попросил он. — Не думал, понимаешь… Прости.

Не имея больше слов, он шагнул за порог. Лешаков побежал следом по длинному, тускло освещенному коридору. Перед дверью на лестницу они снова столкнулись, застряли в тамбуре. И напоследок, мучаясь с замком, Фомин обернулся:

— Ежели что, ты скажи, не знаком — и вся недолгá. На нет и суда нет. И я буду показывать, что не знаком… Никакого Лешакова не знаю. Понял?

Он кивнул и, не прощаясь, исчез на темной лестнице. Последний марксист, обладатель последней правильной закуски оставил Лешакова. Вышло нескладно. Ничего Лешаков не успел, ни слова последнего сказать, ни проститься по-людски. Ничего уже не успевал он в этой жизни: по пятам настигали его неслышные шаги. Три дня осталось, подумал он в оправдание.

* * *

Огорченный и расстроенный, грузчик выбежал из темной подворотни в переулок. Скорыми шагами он достиг бульвара и, постепенно успокаиваясь от ходьбы, потопал к остановке трамвая. На Лешакова он зла не держал. Бывший номенклатурный работник видел перед собой ночь, огни, глубокие тени деревьев на сухом асфальте, редкие прямоугольники освещенных окон, где чужое тепло и чужой уют за занавесками. Ночной сентябрьский ветер остужал лоб. Он поднял воротник, запахнул пиджачок плотнее. Хмеля Фомин не чувствовал — шагалось чуть легче, думалось проще, и не так явно тревожила под сердцем пустота. Услышав нарастающий позади гул колес, он побежал вдоль рельсовых путей, крепко прижимая толстый том, — трамвай мог оказаться последним, надо было успеть.

Ни разу Фомин не оглянулся, не посмотрел вокруг, не прислушался. Он не заметил, как в переулке от телефонной будки отделилась тень, мужская фигура в плаще, и двинулась следом, пряча, скрывая лицо в поднятом воротнике. Человек следовал за ним вдоль бульвара, держался в густой тени, не приближался, но и не отставал. И когда Фомин побежал, неловко придерживая полу пиджака, прижимая тяжелую книгу, человек побежал за ним, путаясь в длинном плаще. Теплые окна трамвая обогнали их, проплыли вперед и остановились. Последний марксист поднялся в пустой вагон, а человек в плаще, задыхаясь, успел вскочить на заднюю площадку.

Пневматические двери захлопнулись. Трамвай покатил к перекрестку, закачался на стрелках. Оба пассажира ехали стоя в разных концах вагона, билетов не брали, друг на друга не смотрели. Но когда за окном во мгле полыхнула голубая вывеска районного отделения милиции, человек с задней площадки решительно повернулся к Фомину, подошел вплотную, достал из внутреннего кармана угловатую книжечку служебного удостоверения, развернул перед носом и приказал строгим голосом: «Следуйте за мной!». На остановке они оба сошли и зашагали в обратную сторону.