Мост через Лету - [124]

— Симпатичный, а задвинулся… — констатировала она. — Ведь я его где-то встречала, — и с нежностью взъерошила Валечкины волосы. — Хорошо, что ты у меня такой спокойный. Вторым быть — надежней.

Вероника, восстанавливая семейное равновесие, отбывала супружескую повинность на даче, в Вырице. Лешаков ее почти не видел. Однажды она забежала на пять минут, чтобы проститься, задержалась на полтора часа. Оглядела длинный стол, заваленный всякой всячиной, но из страха перед длинными разъяснениями ничего не спросила. Лешаков не желал объясняться — он вздохнул свободно. Он даже проводил Веронику до трамвая. В первых числах августа она укатила в Коктебель загорать и глазеть на известных писателей, художников и актеров из южных домов творчества, на популярных в тот год диссидентов, — летом они обосновались в Крыму. Писем не слала. Она выходила Лешакова и бросила до осени, предоставила самому себе. Инженер был премного благодарен. Времени даром он не терял.

Валечка заглядывал редко. Техника не интересовала его.

— Мастеришь? — из вежливости спросил он однажды, но, не получив вразумительного ответа («Штуку одну, — объяснил инженер, — летающую»), переключился на излюбленную тему:

— Подходит это ко мне Лиля в антракте и говорит…

Лиля часто говорила довольно разные, порой взаимоисключающие вещи, ее было немыслимо прогнозировать. Валечка все принимал всерьез, любое слово или замечание кидало его то в жар, то в холод. Лешаков не завидовал ему. Но он видел, друг счастлив. И Лилю не осуждал.

Бывший номенклатурный работник проявлял постоянство и замечательную преданность, — редкое свойство. Он всплывал регулярно, но не часто, каждый раз словно бы отзываясь нутром, когда у Лешакова в нем возникала потребность. На лешаковскую возню марксист поглядывал мрачно, по-видимому, о затее догадывался. Однажды на забытом в машинке листе прочитал повторенные многократно слова «…НИКОМУ, НИКОГДА…» Задумался. После чаепития на уголке стола отодвинул чашку и, ни с того ни с сего, выдавил сквозь зубы презрительное:

— Идеализм.

Лешаков промолчал. Он понял, что если и не порвалась пока меж ними связь, то порвется. И ничего не поделаешь, — берега разлившейся реки не соединить.

Верно, было бы им лучше поспорить, даже рассориться, по-русски разругаться. А потом опомниться, расцеловать друг друга и разом забыть раздор. Однако Лешаков не дал своим чувствам поблажки. А Фомин лишь насупился.

Рабочий овощебазы притулился на стуле. Последние недели он перестал регулярно бриться, но и бороду не отпускал. Много пил. Потерял в подворотне портфель с книгами. От прежней сановности не осталось следа, и появилась расхлябанная пролетарская походка. Но чем пристальнее вглядывался Лешаков, тем острее прорисовывались под маской испитой отечности прежние черты, морщинки беззащитной усмешечки, и он больнее ощущал в себе рану расставания, которому пока и имени-то не было. Друг сидел близко, казалось, чего проще: положи свою ладонь на загрубелую руку. Но так только казалось. Сидели они рядом, а были далеки один от другого, так далеки, что скоро уже ни дотянуться, ни докричаться не станет возможности. И уходили все дальше и дальше, в ту самую даль, о которой никто ничего определенного не знает, кроме того, что оттуда не возвращаются.

* * *

В первой декаде августа соседей по квартире сильно беспокоил неприятный запах жженой резины и горелой фотопленки. Он доносился из комнаты инженера. Пальцы Лешакова покрылись бурыми пятнами, какие оставляет концентрированная марганцовка.

Один день, получив на работе отгул, изобретатель потратил на добывание алюминиевой фольги, которую используют домохозяйки для кухонной надобности. В ближайших магазинах фольги не оказалось. Упорный инженер вдоль и поперек изъездил город в поисках редкого материала. Он начал уже отчаиваться, когда нашел дефицитный товар в пустом и светлом торговом зале нового универсама на окраине и закупил сразу такое количество, что в кошельке от зарплаты почти ничего не осталось. Продавцы перешептывались. Поругивая психованного покупателя, они упаковали фольгу в пять толстых тюков. Дотащить их до дома инженер не мог, пришлось вызвать такси. И вместе с покладистым шофером он благополучно доставил добычу к себе на четвертый этаж.

Прошло еще несколько дней, и однажды ранним утром, в субботу, из ворот дома в переулке, что рядом с бульваром, известным своим бонитетом дендрологам всего мира, вышел подтянутый, худощавый, невысокий молодой человек в светлом костюме, белой рубашке с расстегнутым воротом, в легких туфлях. Волосы его, мокрые, были заметно взъерошены, а в руке он держал небольшой фибровый чемодан, не слишком тяжелый.

Энергичной, нетерпеливой походкой он направился к троллейбусной остановке. Доехал до Московского вокзала. Купил билет на пригородный поезд. Сел в пустой вагон электрички, осторожно устроив чемодан под ногами, раскрыл обернутую в газету книжку княжны Блаватской — дореволюционное издание с лиловым штемпелем библиотеки горкома партии — и погрузился в чтение, зевая, иногда делая пометки в тощем блокноте. Через час он закрыл книгу, спрятал вместе с блокнотом во внутренний карман пиджака, взял чемодан и направился в тамбур. Поезд остановился. Симпатичный пассажир раздвинул свободной рукой медленные автоматические двери вагона и сошел на перрон маленькой станции Ушаки.