Мост. Боль. Дверь - [57]

Старик пододвинул к Ваське сахарницу, тоже серебряную.

— Нужно было чай заварить, — сказал он со вздохом. — Кофе — напиток светский, не для задушевного разговора. В общем, вы правы. Насчет слов. Слова — питательная среда, на которой, как на агар-агаре, размножаются и вырастают безысходные мысли. Слов становится вдруг так много. От них некуда деться. Человек устает с ними бороться и уступает.

— Кому?

— Словам. Больше всего слов у общественного мнения: вот почему ему-то он и уступает и перестает быть личностью.

Васька развернул тяжелый дубовый стул, сел к столу.

— А что, разговор хороший пошел — может, я за пол-литрой сбегаю? Колбаски чесночной — у меня мясные талоны не отоварены.

Старик встал, достал из резного буфета старинный штоф с вензелем. В водке купался, кружась, стручок красного жгучего перца. Старик достал хлеб в серебряной плетеной хлебнице, покрытой салфеткой, и копченую колбасу, пододвинул Ваське штоф и хрустальный стаканчик.

— А вы? — спросил Васька.

— Я пью по праздникам. К сожалению, сегодня не праздник.

Дожал я тебя, спаситель, — подумал Васька грустно.

Васька налил водки в стаканчик, встал, поднял стаканчик над головой торжественно.

— Вы ошибаетесь — сегодня праздник. Праздник моего спасения. Тяжело быть спасенным, но жить нужно. Что-то нужно придумывать. Вчерашняя жизнь, она, конечно, будет хватать за жопу, но она все же там — уже позади. За ваше здоровье — Васька выпил.

Старик поморщился, понюхал корочку хлеба. В его глазах была скука.

А ты хотел, чтобы я на пупе перед тобою вращался?

Васька сказал:

— Спасибо, — и не стал расшифровывать, за что спасибо — может быть, за приглашение к чаю. Пожал старику руку и пошел. В дверях обернулся и потянул носом — оно — именно так пахло платье Анны Ильиничны, когда она прижимала стриженную лесенкой голову какого-нибудь лоботряса к своей груди и говорила негромко: И ведь не долог час, когда эту голову озарит божественный свет мысли. И все же, о, господи, побыстрее бы.

Васька вернулся, еще раз пожал старику руку, но уже мягче, даже с оттенком ласковости, еще раз сказал спасибо, вытащил авторучку и записал на каком-то рецепте свой адрес.

— Думаю, не придете, но был бы рад — очень рад. На улице Васька заорал громко:

— Дурак, ну дурак И зачем старика обидел?

Старуха, похожая на забинтованную птицу, клювик раскрыла:

— Растишь вас, растишь, а все радости — пока вы маленькие. Вот победа была — радость. Будто ангелы в небе ожили.

— Что ты, бабуля, крякаешь, шла бы ты, милая, в садик на скамеечку. Он хотел о прошлом поразмышлять, а не вышло. У меня, бабушка, прошлого нету. Ни детство, ни война не могут быть прошлым. И умиленья перед его плешивостью у меня нету. — Васька сунул руки в карманы и пошел к Неве, к мосту Лейтенанта Шмидта.

Над рекой парили чайки, ветер сносил их на берег, они кричали тоскливо, словно потеряли птенцов, но никто не обращал на их крики внимания, все любовались их легким полетом.

Васька шел мимо Исаакиевского собора, но теперь эта лестница в небо не манила его. Он увидел вдруг, что собор при гордо поднятой голове, при широко развернутых плечах скорбен.

В тиглях Васькиного сознания спекалось зерно, появление которого он уже чувствовал, но не мог предположить даже отдаленно, что из него прорастет.

Васька, — звал его голос отставного кочегара дальнего плавания, маляра-живописца, героя-сапера Афанасия Никаноровича. — Васька, не выставляйся. Хоть передо мной не лги. Худой ты стал, Васька. Наглый. А все из-за какой причины? То-то и оно. Не знаешь будто бы? Оттого наглый, что твоим рукам сейчас работа нужна, голове — мысль, сердцу — любовь. А у тебя что? Одни мифы. И не ссылайся: все воевали, у всех голова болит.

Васька зашел во двор с эмалированной табличкой на стене подворотни: Уборная во втором дворе направо. Афанасий Никанорович умолк. А когда Васька вышел на мост Лейтенанта Шмидта, где с левой руки заводы и корабли, а с правой — художества и наука, маляр-живописец снова в его голове зазвучал:

Васька, таких квартир мы с тобой не отделывали. Я говорю, как у этого старика. Наверно, профессор. Правда, не очень похож.

В квартирах, в которых они в свое время работали с Афанасием Никаноровичем, Васька никогда не видел расставленной мебели, не видел их прибранными.

Васька, может, он академик — у профессоров-то по большей части черт ногу сломит, а вот академику беспорядок зачем? Академики картины любят. Кто из умных людей картины не любит — одни дураки.

Может, и академик, — подумал Васька. — Но какой-то свихнутый. Еще от блокады не отошел. Маятник дрогнул, и я понял… Что ты понял? Что? Это никто не в силах понять.

Мысль пришла: Сходить к его матери, что ли, — может, помочь надо?

До вечера он гулял. В ресторане Универсаль выпил кофе с ликером — после Вериной свадьбы ресторанов он не боялся.

Пестеля, дом 13… было записано у него в книжке. Адрес дал Сережа Галкин. Сережа уже навещал ее.

В арке, доходившей до пятого этажа, на провисших ажурных цепях покачивался фонарь. Двор показался Ваське итальянским, но чистым.

Мать Оноре Скворцова говорила тихо, и все слова ее были ласковыми. Она сказала: