Москвичка - [73]

— А! Не тот инструмент. Я сейчас, а вы пока подвиньте ее немного влево.

Олег Николаевич нажал плечом, прислушиваясь к своему позвоночнику. Лестница сдвинулась, поехала и стала на нужное место. Никаких рычагов не потребовалось! Медведев облегченно вздохнул и обернулся. На крыльце стояла Ольга Николаевна.

«Сейчас вскрикнет!»

Но она бегло взглянула на небо, погладила подскочившую Альпу и молча ушла в избу.

«Великий день у меня! — воодушевился Медведев. — Олег, — сказал он себе, — давно ли ты был скреплен, сшит и забинтован? Давно ли был в марлевом коконе?.. Вот, никогда ты не задумывался над врачующей сутью выражений: «Как все», «Не хуже». Отбрасывал от себя с пренебрежением. Ругался после полета на остров: «Это черт знает что! Даже отпечаток пальца у каждого свой, даже ушей не найдешь одинаковых, почему же надо выглядеть и поступать, как все? Если инструкция предписывает не летать при такой-то силе ветра, я непременно должен сидеть и утешаться мыслью, что другие не полетели бы?»

Ты воевал не с инструкцией — с самоутешением слабых и опасливых. Отсутствует воля? — влекутся, куда влечет большинство. Нет своих жизненных правил? — во всем равняются на других. Нет мыслей? — повторяют чужие: Командир ты авиаобъединения или простой пилот — поступай банально, и это залог, что тобой будут довольны… Так ты любил говорить. И что же теперь?

О, тебе открылась отрада: не хуже других сдвинуть плечом лестницу, смастерить тренажер, водить автомашину! Какой перед тобой простор! Впереди бесчисленное число радостей; их хватит на целую жизнь: обрести обычную человеческую походку и снять когда-нибудь крепящие аппараты, освоиться с какой-нибудь обычной городской профессией и находить в ней удовлетворение, окрепнуть настолько, чтобы пить водку и не быть белой вороной ни в какой мужской компании… Зажить не хуже, чем другие! Антарктику и Сибирь приберечь для разговоров. Чем не мудрость? Чем не мужество?

Но ты не прост, Медведич! Хитришь сам с собою. Ты, убогий, которому на роду написано иное, хочешь любить и быть любимым? Это ли не дерзость!

«А если, — думает Олег Николаевич, — на роду написано несколько вариантов? И один из них самый немыслимый?..»

3

Веткины уехали, оставив часть себя с гостями. Во всяком случае, гости зажили в избе так, словно на них смотрели со стороны. Это никак не помешало, а скорей наполнило их жизнь глубиной неторопливого ожидания.

Никаких дел и занятий, кроме хозяйственных, у гостей не было, но, как ни странно, время проскакивало стремительно и исчезало. Успеешь только спросить и выслушать ответ — уже прошел час. Посмотришь, как она выходит из кухни в горницу и возвращается назад, — уже вечер.

— Чудеса! — говорит она. — Никогда бы раньше не подумала, что бездействие так полнокровно, содержательно и прелестно. А вы?..

Медведев ловит звуки ее вздрагивающего голоса, и у него самого дрожит дыхание.

В полночь что-то гонит их из дому, и они оказываются на берегу замерзшего залива. Чистейший морозный воздух делает воздушный шар из каждой клеточки тела. Ты готов улететь в небеса. Однако твои теплые ботинки волочатся по мерзлым комьям земли. И Ольга Николаевна крепко берет тебя под руку, оберегая от падения.

Все отбросив, от всего отказавшись, окружающий мир с непостижимой, почти пугающей щедростью занят только вами двумя. Он расстилает перед глазами долину присыпанного снегом льда. Он расставляет слоистые стены мрака, словно закопченные стекла разной прозрачности. Он следит за вами маленьким прищуренным глазом луны. И ты, Олег Николаевич, вместе с Ольгой оказываешься во власти этого мира с затаенными в ночи богатствами и вопросами. Что он хочет от вас? Зачем тревожит еще больше, чем согретый и душноватый воздух избы? Сквозь кожаную толщу летной куртки, сквозь мех шубки ты чувствуешь прижатое к тебе женское плечо. Все зыбко в этом мире и туманно — и все же настойчиво ждет ответа.

И вспоминается такая же тихая и столь же безмолвно-тревожная антарктическая ночь.

…Обогнули айсберг, одетый в свинцовую дымку, и стали озирать непроницаемо лиловое небо, струившее зеленоватый свет.

Там крошилась тьма, ее крупицы сгорали — и оттого среди стен тьмы светлее становилась вода, светился тонкий туман. Впереди китобойца стояли миражи — три клубящиеся рощи, такие же, как здесь, у Исаковского залива. Самая ближняя, левая, была самой черной, вправо и подальше стояла другая, а еще дальше в просвете между ними бледнела третья дубрава. Судно шло к самой черной, бросающей на воду узкую полосу тени — и чудилось, сейчас оно войдет в леса, ломая стволы, и над головой сомкнется мгла цепляющихся друг за друга крон.

Вот роща совсем близко. Вот уже на ней качается мачта. Если крикнуть — может быть, услышишь эхо. Но стоять и видеть это отчего-то тяжело. Вздох облегчения невольно рождался, когда лес отступал, а мгла редела. Тогда было жаль умершего и чем-то прекрасного миража.

Все это кончилось тем, что из-за туч горизонта ударили вверх широкие и длинные, до самого зенита, лучи. Они не двигались — это был почетный караул, выставленный ради полярного сияния. И оно явилось по всему куполу неба дымами разрывов. Белесые дымы текли, колыхались косынками на ветру, меняли очертания, дрожали, как задуваемое пламя.