Москва во времена 'светлого прошлого' - [2]

Парадоксальная этика человеческих отношений в СССР была выше моего понимания. Приходилось просто соглашаться с правилами этой игры и не взывать к чести или справедливости. Естественно, это не могло не раздражать меня. Ну, какой я к черту классовый враг, империалист или поджигатель войны? Я имел такое же право на Москву, как и доблестные сотрудники Органов, как и их не вполне добровольные друзья-доносчики, как и просто московский люд. Прах моих предков лежит в самом сердце Москвы, в усыпальнице Рождественского монастыря. Я знаю об искусстве московских театров на переломе века много больше, чем сотрудники "Конторы Глубокого Бурения", эти искусствоведы в штатском. И понимаю в русской опере и балете значительно больше, чем все они вместе взятые. Так где же справедливость? А ее попросту нет. И я, в известном смысле, был такой же жертвой противостояния двух политических систем, как и мои приятели разведчики и стукачи.

Но мне было значительно проще начхать на русскую или американскую госбезопасность, чем им, моим московским советским друзьям. Я был гражданином свободной страны и ни один чиновник не имел права повлиять на мои убеждения или заставить меня сделать что-то против моей воли.

И, тем не менее, я не уверен, что мое московское дело на Лубянке много больше моего дела в американском ФБР. Кажется, Козьма Прутков говорил: "Полиция в жизни всякого государства есть". И ничего с этим не поделаешь. В Москве, кстати говоря, меня не провоцировали, не устраивали странных встреч с очаровательными блондинками или брюнетками, не приглашали для отеческих наставлений и бесед искусствоведы в штатском. Носился я по Москве, как заговоренный, вызывая тем самым волны или волнишки слухов. "Как пить дать, стучит органам", - перешептывались мои интеллигентные знакомые.

Да и сам я, честно говоря, удивлялся этому везению. До тех пор, пока знающие и профессиональные люди не объяснили мне причину моей странной неуязвимости. Но, увы, значительно позже всех этих событий.

В то время я представлял в Москве интересы одного из самых больших и влиятельных американских банков (1962-1979). От совета вашего покорного слуги зависела часть очередных займов Советскому Союзу миллионов американских долларов. В 1970-х годах Советская система уже начинала трещать и латала западными займами дыры в экономике. Не думаю, что я представлял собой какую-нибудь особенную ценность для разведки. Хотя, черт их знает. Я был всего-навсего обычный банкир и знал, как давать деньги в рост. Тем и ограничивались мои знания. Плюс, я не любил Советскую власть в силу личных и очень важных причин и этого не скрывал.

В те поры от меня зависело многое в финансовом аспекте советско-американских отношений. И здесь сотрудники ГБ, надо отдать им должное, были большими мастерами своего дела. Они играли в большие политические шахматы, думая на три хода вперед. Я, как мне объяснили впоследствии, приносил много больше пользы Советскому Союзу американскими займами, чем идеологического вреда моими картинками. Тем более, что мои связи с культурной Москвой были, совершенно очевидно, под контролем. Таков был несложный баланс моей якобы неприкосновенности. Это же, отчасти разочаровывающее табу, распространялось на меня и когда я служил в могущественной мировой алмазной организации Де Бирс (1988-97). Ларчик, в общем, открывался довольно просто.

Но все это было ни с чем не сравнимым опытом. Такого не могло произойти со мной ни в Париже, ни в Мадриде или в Лондоне. Как говорится, "Кому война, а кому мать родна". Мне же холодная война, как об этом мне ни неприятно теперь думать, была "мать родна".

Стивенс

Да и в других отношениях Москва времен холодной войны была престранным городом. Чудеса в решете были совершенно обычным явлением. Режим и его учреждения, контролировавшие мысли и защищавшие идеологическую невинность граждан, явно поддерживали некоторые странноватые московские хлебосольные дома, открытые и для иностранцев, и для советских людей в запуганной Москве.

Если вспомнить, что в 40-х или 50-х годах в СССР за связь с иностранцами сажали или высылали, то существование этой формы гостеприимства вызывало у меня некоторые сомнения и нервозность.

Были оставшиеся в Москве после войны, в силу идеологических причин, каких-то личных проблем или левых убеждений, английские и французские корреспонденты различных газет. В то время свирепствовала цензура на все передаваемое из Москвы, а эти бедные люди служили как бы, не скажу занавесом, скорее фиговым листом для произвола. Но, как говорят, - с волками жить, по-волчьи выть.

В начале 1970-х годов в Москве существовал гостеприимный дом Нины и Эдмонда Стивенсов, где свободно встречались и "ваши" и "наши". Это был один из немногих частных особняков в Москве на улице Рылеева в районе старого Арбата. Во время Второй мировой войны Эдмонд был московским корреспондентом американской газеты и был завербован КГБ - видимо, его поймали на гомосексуализме. Многие это знали, но с удовольствием ходили к нему в гости ради общения. Часто в этом доме собиралась фантастичная для СССР компания дипломаты, международные журналисты, банкиры, советские функционеры. Примерно с 1960-х годов в особняке Стивенсов активно обсуждались международные проблемы и пути реформирования советской системы. Даже высшие коммунистические лидеры уже в 1970-х годах осознавали кризис советского народного хозяйства и необходимость существенной реорганизации общества. При этом имелось в виду усвоить и освоить достижения западных стран, а также учесть опыт экономического рывка Японии. Пик активности этого неформального клуба пришелся на времена Андропова (1982-1984). Насколько я понимаю, уже смертельно больной Андропов хотел сразу сделать лидером Горбачева, но опасался противодействия "партийных старцев" и пошел на промежуточный вариант Черненко (этот человек тоже был смертельно болен и умер через год, ничего не сделав).