Москва - Варшава - [23]

В общем, напомню, на всякий случай, в чем смысл фильма «Надо убить эту любовь».

Две линии там развиваются параллельно. Сторож помойки прикармливает бездомного пса; молодой многообещающий журналист переживает большую любовь, у него безумный роман с девушкой, которая влюблена в него не меньше, чем он в нее, а на этого журналиста положила глаз дочка партийного босса, папаша всячески поддерживает стремление дочери заполучить перспективного журналиста в мужья и обещает журналисту быструю и великолепную карьеру. Кончаются обе линии одинаково трагически: журналист продается, решает убить в себе свою любовь, делает лживый репортаж с завода и уходит к дочке босса — но при этом сам разрушается внутренне настолько, что на нем можно ставить крест; сторож помойки привязывает к ошейнику пса взрывчатку и гонит его прочь, но прикормленный пес не хочет уходить, и сторож взрывается вместе с ним…

Нечего и говорить, каким откровением звучал тогда этот фильм. И было в нем откровение другого плана, более высокое: потрясающие любовные сцены, такой красоты в своей естественности — «в своем бесстыдстве», как сказали бы ревнители социалистической нравственности — которая словно ветром продувала мозги. Вот какое это было откровение: настоящая любовь всегда красива. Для меня, видевшего очень и очень мало, в смысле настоящего кино тех лет, это было как удар молнии…

Я настолько сжился с фильмом, что забыл о свободном месте рядом со мной… Да, рядом со мной одно место оказалось свободным, и в начале фильма я жадно на него посматривал, ожидая чуда. А потом отключился — и очнулся лишь тогда, когда на мою руку легла её рука…

Всю оставшуюся часть фильма мы смотрели, взявшись за руки. Когда вспыхнуло слово «Конец», она шепнула:

— Я буду ждать тебя у памятника Пушкину.

И быстро ушла.

Немного выждав, я тоже вышел, пересек сквер, подошел к памятнику Пушкину. Она стояла чуть в стороне, у ближнего к Елисеевскому универмагу полукруга скамеек.

Я кинулся было к ней, чтобы её обнять, но она сделала упреждающий жест рукой.

— Тихо. Здесь могут быть знакомые, в толпе у кинотеатра. Иди за мной.

Она пошла по направлению к площади Маяковского, я последовал за ней чуть поодаль. Мы миновали ресторан «Минск», свернули в переулок, прошли за ограду прокуратуры… Фрунзенского района это тогда называлось, да? Столько времени прошло, что старые названия забываются.

И там, у мрачноватого серого здания, она повернулась ко мне… Может быть, она хотела сказать «Здравствуй!» — и я хотел это сказать — но ничего выговорить мы не смогли, мы кинулись друг другу в объятия.

Лишь через довольно долгое время, когда мы сумели прервать наш поцелуй, я спросил:

— Здесь ты не боишься?

— Нет, — ответила она с улыбкой, — возле прокуратуры никаких знакомых точно не будет.

— Тогда пошли?

— У тебя есть, куда идти?

— Да.

И я повел её к троллейбусной остановке.

— Как тебе фильм? — спросила она.

— Это… — я искал нужные слова. — Это здорово. Странно, что в Польше позволяют снимать такое. Впрочем, ведь в Польше футболистам позволяют играть в Западной Европе, заключать контракты… Для нас такое тоже невозможно.

— Мне кажется, в Польше что-то назревает, — сказала она. — И что ты сам скоро увидишь, как ошибался, говоря, что в поляках больше гонора, чем истинного мужества…

Я пожал плечами.

— Восставать против этой огромной империи — все равно, что идти с саблями на танки, как это сделали когда-то польские гусары. Бумажные солдатики.

Она остановилась, посмотрела на меня, прищурясь. Кажется, сперва она хотела сказать что-то злое и гневное — но потом рассмеялась.

— Да, бумажные солдатики!.. Теперь я знаю, что подарить тебе на Новый год.

— Что? — с интересом спросил я.

— Узнаешь… Так как тебе фильм, если отбросить все эти разговоры про возможное и невозможное, с точки зрения цензуры.

— Ты знаешь… Вот в «Зеркале» Андрея Тарковского звучат стихи его отца про то, что «Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали как богоявленье…»

— Да, я помню. Очень хорошо помню. И этот луг, пока звучит стихотворение, и все другое… По-твоему, это то самое?

— Да. У этих молодых любовников такие же праздники свиданий. Как там, дальше? «…В темноте светилась И медленно клонилась нагота…», так? Вот этот образ одухотворенной плоти, образ безумно красивой в своих телесных проявлениях любви. И помнишь, какой там конец?«…И небо развернулось пред глазами, Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке.»

Она медленно кивнула.

— Да. Это то самое.

Может показаться странным, что отношение к одному фильму я объяснял образами другого фильма. Но такая была эпоха, и кино было её языком, и, говоря о кино, уходя в этот целлулоидный мир, мы на самом деле говорили совсем о другом: мы нащупывали точки соприкосновения, точки, в которых, посреди нашего глухого времени, возможно истинно человеческое общение. Знание кино было условным паролем, знаковым оно было, это было важнее, чем знать иностранный язык. Потому что без иностранного можно было обойтись — а вот тех, кто не умел разговаривать на языке кино, мог никто и не услышать. Мы заполняли кинотеатры, стояли в очередях на хорошие фильмы. Сейчас, когда все по-другому, трудно поверить, что так было, что без воздуха кино многим невозможным казалось дышать. Может, наше поколение (и более старшие) припадало к кино как к кислородной подушке, может, какой-то другой образ тут будет более точным, не знаю.