Москва в огне. Повесть о былом - [76]
Прохоров слегка замялся, но сказал, что надо идти кому-нибудь из депутатов. Не он же пойдет в клетку тигра.
Произошла заминка. Все понимали, что делегат, посланный к Мину, живым не вернется. Даже хозяин не отрицал этого.
— Да, идти к семеновцам — значит рисковать жизнью: делегата могут и расстрелять, — сказал он и как бы между прочим добавил: — Семья погибшего будет мною обеспечена, конечно… И вообще я подумаю обо всех пострадавших…
Вперед выступил молодой еще, но уже семейный рабочий Краснов и просто сказал:
— Я иду, Николай Иваныч!
Восстание породило много отважных героев, имена Которых останутся в веках. Немало было дружинников, которые беззаветно сражались и умерли безвестными. А как назвать этого молодого рабочего, который так просто вышел вперед и сказал: «Я иду!» Героем? Храбрецом? Не знаю. Он шел не на баррикады, шел не сражаться с оружием в руках, — шел умирать во имя спасения жизней сотен своих товарищей, их жен и детей. Он знал, что ему придется идти с пустыми руками, с вывернутыми карманами, чтобы даже намека на оружие не было. Он настолько был уверен в неминуемой смерти, что, прежде чем пойти к Мину, зашел в общежитие к своей семье и просил жену дать ему переодеться в чистое белье. Так делали русские солдаты перед большим сражением, готовясь к смерти: умирать надо во всем чистом.
Это был подвиг самоотвержения, сознательная жертва самым дорогим, что есть у человека, — жизнью.
До ворот фабрики его провожала большая толпа рабочих и работниц, иные с детьми на руках. И все знали, что он идет умирать за них, за их детей. Женщины плакали и причитали. Старушка мать повисла на его шее, ее оторвали силой. Какая-то работница принесла икону, и делегат должен был принять благословение. Женщины обнимали его, целовали, крестили вслед, обливаясь слезами.
Это было страшно и торжественно, как на похоронах близкого и любимого человека.
Взяв в одну руку привязанное к палке белое полотнище, в другую — письмо рабочих к Мину, депутат вышел за ворота. Здесь он столкнулся с рабочим Власенковым, который пробирался к фабрике.
— Куда? — спросил Власенков.
— К волку в пасть, — ответил Краснов, показав белый флаг.
— И я с тобой.
И они уже вдвоем направились к Звенигородскому шоссе, где предполагалась стоянка штаба Мина.
Власенков тоже понимал, что они идут на верную гибель, быть может на муки, терзания.
Впереди шел Краснов с белым флагом и с письмом, за ним Власенков. Вскоре их остановил патруль семеновцев:
— Стой! Куда прете?
Краснов объяснил. Солдаты грубо обыскали их и передали второму патрулю. Те обыскали делегатов еще раз, потом повели к Мину. Рабочие шли в том же порядке, готовые ко всему.
Но было еще рано, и Мин спал. Тогда патруль передал их под охрану пьяных казаков, стоявших около батареи орудий на возвышенном месте Звенигородского шоссе. Три орудия были наведены в сторону Прохоровки. Казаки заставили делегатов стоять с поднятыми руками и позвали офицера. Краснов по-прежнему в одной руке держал белое знамя, в другой — письмо. Казачий офицер был тоже пьян. Подойдя вплотную, он ударил Краснова кулаком по правой руке, желая вышибить флаг.
Но Краснов удержал его и сурово сказал офицеру:
— Прежде чем убить нас, примите письмо для полковника Мина от рабочих Прохоровской фабрики. А флаг я не отдам, пока жив.
Офицер расхохотался и приказал казакам поставить делегатов против одного из орудий. Потом отдал команду готовиться к стрельбе. Трое казаков бросились к орудию и стали наводить его на делегатов, стоявших в нескольких шагах от дула: оба побледнели, но крепились изо всех сил, пощады не просили. В таком виде их заставили простоять еще несколько минут.
— Слушай, бандиты, сколько у вас убитых и раненых дружинников? — спросил офицер, пьяно пошатываясь на ногах.
— Много, — сухо ответил Краснов.
— Так вам и надо, собаки. Сегодня придем и всех расстреляем.
Казаки наперебой издевались над делегатами, называя их грабителями, жидами, врагами царя и отечества, предателями. Обещали всех прохоровцев перепороть нагайками, надругаться над их женами, перебить детей.
— Ни одного щенка не оставим в живых!
— Готовьсь! — крикнул вдруг офицер, выхватывая шашку из ножен.
Казаки приложились к затвору орудия, готовые пустить снаряд по делегатам, застывшим перед дулом.
— По бандитам… по врагам царя и отечества… огонь!
Власенков схватился за сердце и как скошенный упал на землю.
Краснов удержался на ногах, хотя вся кровь отхлынула от лица.
Дикий хохот казаков потряс воздух. Они взвизгивали, хватались за животы, ржали, как лошади. Оказывается, это была шутка, придуманная офицером.
Власенков постепенно пришел в себя, медленно, под рев и хохот казаков, поднялся с земли и снова встал рядом с Красновым.
Вскоре появился заспанный полковник Мин. Высокий, в черной романовской шубе, в мохнатой папахе с гвардейской кокардой.
Казаки присмирели.
— Кто вы такие? — спросил Мин, окинув делегатов злым взглядом. — Откуда?
— Мы прохоровцы, — ответил Краснов, протягивая письмо полковнику. — Принесли вам… от рабочих…
Мин выхватил бумагу и, хлестнув ею по лицу Краснова, крикнул:
— Вы не прохоровцы, а мерзавцы! Я вас в порошок сотру!
