Москва, Токио, Лондон. Двадцать лет германской внешней политики - [29]

И жадные до прибылей капиталисты прибыли даже из Германии, не говоря уже о других странах. Поскольку в Германии капитала было недостаточно, то немецкие промышленники рассчитывали получить огромные прибыли, не инвестируя крупных сумм в производство, тогда как у Советов были как раз противоположные намерения, и таким образом, сделка с самого начала оказалась весьма разочаровывающей.

Планируя получить концессию, авиационная корпорация "Юнкерс" построила огромный авиазавод в Филях, под Москвой. Фирме из Фрейбурга, торгующей лесоматериалами, была предоставлена лесная концессия Мологда. Крупп основал сельскохозяйственную концессию на Северном Кавказе, близ Кубани. Еще два других немецких землевладельца подали прошение, и постепенно целая серия концессий уже действовала в России - от пуговичных фабрик до меховых концессий, которые, однако, с годами становились все мизерней. (Так например, меховые концессии занялись, как тогда шутили, утилизацией мышиных шкурок).

Советское правительство, желая продемонстрировать свою респектабельность, предложило Германии заключить всеобъемлющий экономический договор, который мог бы разрешить не только проблемы торговли, но и вопросы консульские и правовые. Мы согласились.

В Москву отправилась комиссия, возглавляемая одним из наших самых упорных переговорщиков, герром фон Кернером в качестве председателя. Возможность была соблазнительной, но чем дальше, тем больше возникало все новых трудностей. И конца им не предвиделось. К моменту моего прихода в Восточный отдел шел уже шестой месяц споров и торгов.

Русско-германские отношения должны были пройти испытание на прочность новым поворотом в наших отношениях с западными державами: на пороге стояла политика Локарно, призванная покончить с политикой Рапалло.

На пути к Локарно

После конференции в Лондоне, принявшей план Дауэса, в МИДе превалировало чувство, что необходимо что-то делать, чтобы вернуть Германию в сообщество наций. На смену диктату Версаля должны были прийти или дополнить его по-настоящему взаимные отношения. Почти невозможно сейчас определить, в чьей голове впервые возникла эта идея. Вероятно, у Гауса или Шуберта, возможно, с подачи лорда д'Абернона, изобретшего ее. Роль Штреземана здесь, скорее, ограничивалась ролью няньки, заботившейся о дитяти, нежели ролью родителя. Быстро схватывающий суть политических идей, Штреземан мгновенно осознал важность нормализации отношений Германии с внешним миром. Дальновидный и мужественный, он был готов пойти на риск тактических потерь, равно как и на риск возможной внутриполитической борьбы, с тем, чтобы достигнуть стратегической цели - возрождения Германии как великой державы.

Именно отсюда берет свое начало нота, которую в феврале 1925 года Штреземан направил правительствам Франции и Великобритании, предлагая обеспечить гарантии безопасности западных границ Германии путем заключения всеобъемлющего договора между соседними странами. Главенствующим принципом его предложения был отказ Германии от Эльзаса и Лотарингии, но при этом проблему восточных границ предполагалось оставить открытой. Однако даже с учетом этих ограничений предложение Штреземана означало огромную уступку авансом, в то время как вопрос о компенсации, под которой подразумевался вывод оккупационных армий союзников из западных районов Германии - оставался нерешенным. Лишь будучи достаточно осведомленным о накале страстей, бушевавших в Германии в отношении диктата Версальского договора и уступок территорий, считавшихся исконно немецкими, можно было оценить и понять смелость предложения Штреземана.

Сам факт существования ноты, равно как и ее содержание, держались в строгом секрете, и потому за ней должны были последовать неофициальные предварительные переговоры и дальнейшие обмены нотами. Переговоры тянулись несколько месяцев, с долгими перерывами и вновь возобновлялись по инициативе Германии. Британское правительство осознало важность вопроса и готово было сотрудничать, тогда как в Париже превалировали сомнения, подозрения и процветал юридический формализм, столь характерный для Кэ д'Орсе. К началу осени вопрос настолько прояснился, что был, наконец, согласован план конференции в Локарно. Мне нет необходимости входить в подробности данного вопроса, поскольку все обстоятельства этих переговоров ныне общеизвестны, тем более что мне была отведена, скорее, роль наблюдателя, нежели непосредственного участника.

Когда в конце февраля я занял свой новый пост в МИДе, Гауе и Шуберт посвятили меня в секрет ведущихся переговоров, а также выразили свою озабоченность относительно возможной реакции русских.

Реакция русских, которых держали в неведении начиная с момента первых контактов с западными державами и по сию пору, становилась все энергичнее. Их извечная недоверчивость выросла до невероятных размеров. Они не доверяли Штреземану, которого подозревали в прозападных настроениях. Но независимо от личных разногласий их врожденную подозрительность возбуждал сам факт переговоров между Германией и западными державами, тем более, что начались они по германской инициативе, а не под давлением союзников. И в основе этой инициативы лежало не что иное, как намерение германского правительства отказаться от продолжения политики Рапалло и повернуться лицом на Запад.