Москва. Путь к империи - [252]

Патриарх Московский в последние годы приобрел не без помощи самого царя громадную власть. Сначала Алексей Михайлович, а затем все приближенные и весь народ стали называть «Никона не «великим господином», как обыкновенно величали патриарха, а «великим государем», каковым титулом пользовался только патриарх Филарет как отец государя»[256]. Никону нравилось это отношение к себе. В своих грамотах он вскоре сам стал величать себя «великим государем». С каждым днем самомнение и гордость Никона росли. В Служебнике 1655 года он уже в открытую сравнивал себя с царем следующей фразой: «Да даст же Господь им государям (т. е. Алексею Михайловичу и патриарху Никону. — А. Т.) <…> желание сердце их». Эти и подобные примеры высокомерия и заносчивости не могли не подействовать на царя. Он был моложе Никона почти на 25 лет. Он обязан был этому человеку многим. В конце концов Никон был для Алексея Михайловича старшим мудрым другом. Но дружба дружбой, а власть делить с Никоном (а то и отдавать ее Никону) царь не хотел, не мог. Да ему это сделать не дали бы бояре!

Они не раз говорили царю о чрезмерном возвышении Никона, который еще в 1653 году на Соборе в Москве резко ответил Неронову, требующему призвать на важный форум царя: «Мне и царская помощь не годна и не надобна!»

Алексей Михайлович долго терпел подобные высказывания и надменное поведение патриарха Московского, в 1656 году он еще во многом, если не полностью, доверял своему другу. Некоторые историки считают, например, что по инициативе Никона царь объявил войну Швеции, неудачную для России. И в 1657 году отношения между «государями» были нормальными, иначе не объяснить тот факт, что патриарх начал возводить монастырь в сорока километрах от Москвы на берегу Истры. Алексей Михайлович присутствовал на освящении небольшой деревянной церкви, с которой началось строительство новой обители, ему очень понравилось выбранное его лучшим другом место. «Как Иерусалим!» — воскликнул чувствительный царь, осмотрев окрестности будущего монастыря. И не нашелся бы в тот миг человек, который рискнул бы сказать, что через год дружбе царя и патриарха придет конец.

Летом 1658 года Алексей Михайлович давал большой обед по случаю приезда в Москву грузинского царевича Теймураза. Всегда ранее на все подобные мероприятия Никон приглашался в первую очередь. Он к этому привык. Он даже подумать не мог о том, что друг-«государь» не пригласит его, своего друга-«государя», на обед! Он был ошеломлен случившимся — так неожиданно его не пригласили в царские покои. Он очень хорошо знал мягкого Алексея Михайловича, чтобы предусмотреть этот ход царя. Он не мог поверить в то, что его друга-«государя» может кто-то из приближенных бояр «перехватить» у Никона и «повести» так же, как Никон до лета 1658 года водил по сцене жизни русского монарха. Самоуверенность, чрезмерно завышенная самооценка подвели Никона в тот ответственнейший момент его жизни. Он не понял важности этого момента. Он не догадался, что те, кто «перехватил» у него из рук царя, взяли самого Никона в крепкие руки и, пользуясь слабостями его, повели патриарха от одной беды к другой, от одного поражения к другому. Удивительно! Всевластный Никон, прошедший, казалось бы, через все испытания, зарекомендовавший себя как истинный патриот православной веры, борец за ее чистоту, умелый организатор, требовательный руководитель, вдруг стал делать шаги, которые свойственны разве что избалованным роскошью и безраздельным вниманием юным созданиям.

Никон не мог перенести такой несправедливости и обиды. Он послал своего боярина Дмитрия во дворец якобы по срочному, не связанному с приемом церковному делу. Грузинский царевич важно шествовал сквозь толпу, дорогу в которой расчищал для важного гостя окольничий Хитрово. Он бесцеремонно бил направо-налево палкой, не обращая внимания на саны и чины. Досталось и патриаршему боярину. Тот возмутился и громко сказал окольничему: «Я патриарший человек, иду во дворец по делу! Напрасно бьешь меня, Богдан Матвеевич!» Из этой реплики ясно, что окольничий и патриарший боярин прекрасно знали друг друга, да иначе просто быть не могло! Хитрово, однако, повел себя напористо. «Не дорожись!» — грубо крикнул он и ударил Дмитрия палкой по лбу.

Незаслуженно обиженный на виду всего честного люда боярин заплакал горькими слезами и поспешил к патриарху. Тот выслушал его и, не понимая, что же произошло, написал царю письмо с жалобой на Хитрово. Но разве окольничий без ведома на то царя мог бы так себя вести по отношению к патриаршему боярину, князю Дмитрию? Вряд ли! Этого не понял Никон, не мог понять. Слишком он был уверен в себе, в своем друге — царе Алексее Михайловиче. Не знал он, что у царей настоящая дружба (когда все пополам, когда для друга ничего не жалко, кроме, естественно, любимой женщины) может быть только с царями, что даже если и существует в природе, в человеческом обществе мифическая возможность дружбы на равных, то только не с царями. Не знал он, человек искренний во всех своих делах, что и у настоящей дружбы есть ограничения, что даже самый верный, самый лучший в мире друг не поделится с другом своей любимой (или своим любимым) и своей властью. Друг может поделиться с другом табачком, куском хлеба, друг может спасти друга ценой собственной жизни, но свою любимую и свою власть он не отдаст другу. Потому что любовь неизмеримо выше дружбы в шкале жизненных ценностей. А власть влюбляет в себя и притягивает к себе своих возлюбленных покрепче, чем любовь юных и доверчивых сердец. Искренне веривший в дружбу с царем Никон об этом не знал, а если и знал, то проигнорировал эту особенность дружбы с царем.