Москва: место встречи - [56]

Висит на стене пейзаж: лето 1946 года, кузнецовский дворик в густой июньской тени, разбавленной солнечными бликами. На крылечке моя юная мама листает конспект, готовится к госэкзамену. Видно, Ирочка, Ирина Александровна Кузнецова, разрешила отцу моему написать будущую мою маму в своем саду. Что неудивительно, ведь с тетушкой моей они познакомились в раннем детстве. Обе родились в 1914 году, только Ирочка прибыла в Мансуровский переулок годовалым ребенком, а тетушку мою Татьяну привезли сюда четырехлетней. Вместе они занимались в кружке юных искусствоведов при Музее изящных искусств, одно временно учились в ИФЛИ. И всю свою последующую жизнь Ирина Александровна работала в музее Александра III, то есть в ГМИИ им. Пушкина. Тетушка моя прожила в Мансуровском переулке семьдесят четыре года из отпущенных ей семидесяти восьми, Ирочка задержалась на десятилетие.

В одном из Таниных писем обнаружилось описание дивного июньского вечера 1939 года: «Вчера провела необыкновенно поэтический вечер… В саду, в тени дерев, полулежа в гамаке, распивала чай из кузнецовского сервиза, а прелестная бледная девушка в пышном платье тем временем по какой-то удивительной книге (арабский кабалистик!!!) гадала для меня, поступать ли мне в аспирантуру. Получилось: жестокая лютость рока противится тому, чего надеешься!»

Увы, арабское гадание в точности предсказало мучительную и оскорбительно тщетную эпопею Таниного поступления в аспирантуру, но это отдельный сюжет, органично вписавшийся в эпоху и выразительно ее иллюстрирующий. Что же касается сервиза, из которого семья Кузнецовых распивала чаи под сенью собственных дерев в самом центре Москвы, то остается только гадать, изготовило ли его Товарищество фарфорового и фаянсового производства Матвея Сидоровича Кузнецова, однофамильца архитектора, назвала ли Таня сервиз кузнецовским по имени его владельцев или же это шутливый парадокс?

В войну Кузнецовы не покинули своего домика. Из семейных бумажных залежей возникло письмо, отосланное на Урал тетушке моей Татьяне 3 июля 1942 года. Вот строки, сохранившие подробности жизни домика в военные дни:

Мы живем по-старому в нашем маленьком домике, который в свое время храбро выдержал три зажигалки, свалившиеся ему на крышу. В саду же у нас Верушка навела всякие эстетические усовершенствования и даже щель (которую мы выкопали в углу сада у ворот) всю засадила мавританским газоном. Сейчас у нее вид безобидной клумбы, а помню, как, бывало, мы бегали туда в чудные лунные ночи (я теперь всю жизнь не смогу глядеть на луну, не вспоминая бомбежек) или в ноябрьские дни, когда тревоги бывали по шесть, по семь раз в сутки и надо было урывками ловить время, чтобы сбегать за хлебом и что-нибудь сварить на обед. Меня эти дневные тревоги, по правде говоря, даже забавляли. Мне нравилось спешно закрывать ставни, проверять воду и лопаты, бегать туда и обратно. Торопиться перехватить чего-нибудь поесть и т. д. В реальную опасность днем как-то не верилось, а в то же время необычность обстановки действовала как-то возбуждающе и интересно. Ночью – это было, конечно, другое дело. Но и тут должна сказать, что бояться мы все очень скоро перестали. Сидя в щели, читали французские романы, рукодельничали (у нас туда проведено электричество), я связала себе целых 2 пары нарядных летних перчаток, в которых щеголяю сейчас и которые были сделаны только за часы тревог. Как только стрельба немного утихала, мы с папой вылезали и разгуливали по саду, болтали с соседом Топлениновым, потом опять прятались.

В очерке Ирины Александровны «Между Остоженкой и Пречистенкой», напечатанном в журнале «Наше наследие» (№ 29–30 от 1994 года) и проиллюстрированном прекрасными фотографиями Александра Викторова, есть трогательные строки:

Когда в темный осенний вечер я спешу с работы домой, то, едва войдя в свой переулок, начинаю всматриваться вперед, и какое-то радостное успокоение проникает в сердце, как завижу под деревьями очертания знакомого ампирного особнячка и засветившиеся в нем окошки. «Здравствуй, милый домик, здравствуй, мой родной, я пришла», – шепчу я ему и знаю, что он слышит мои слова.

Бывало, идешь мимо кузнецовского домика, а из крошечной калитки (едва ли не из-под ног твоих) выпархивает, словно птичка из гнезда, Ирина Александровна, Ирочка, худенькая, как девочка, гладко причесанная, в очках с толстыми линзами. Выпархивает, улыбается близоруко и мечтательно чему-то своему и летит, летит по переулку, торопится в музей.

Кстати говоря, в начале двадцатых коммунальная напасть не обошла и Кузнецовых: в их аристократической усадьбе поселилась (к счастью, ненадолго, пока не подыскали жилья попросторнее) огромная громогласная семья удалого Гаи Дмитриевича Гая – личного друга Семена Буденного и командира легендарной Железной дивизии.

А упомянутый в Ирочкином письме сосед Топленинов, с которым Кузнецовы болтали в промежутках между ночными тревогами, – это один из братьев Топлениновых, хозяев дома № 9, театральных людей и друзей Булгакова. В уютном подвальчике их деревянного дома на белокаменном фундаменте Михаил Афанасьевич и поселил своего Мастера с его Маргаритой. Дом Топлениновых, выстроенный в тридцатых годах XIX столетия, переходил из рук в руки до тех пор, пока его не купил купец первой гильдии Сергей Топленинов, и по наследству дом перешел к двум его сыновьям, Владимиру и Сергею. А в подвальчике, описанном Булгаковым с документальной точностью, театральный художник, гитарист, любитель романсов и компанейский человек Сергей Топленинов устроил свою мастерскую. Другую половину топлениновского дома в те же времена снимал другой друг Булгакова драматург Сергей Ермолинский. В детстве моем окрестная публика (в том числе дворники, самые осведомленные люди) звали топлениновский домишко «домом Власовой», и действительно некая старая дама в нем проживала. Видимо, это и была Евгения Владимировна Власова, жена Сергея Сергеевича Топленинова. В советские времена, как это ни удивительно, дом Топлениновых оставался в частной собственности, так же как и кузнецовская усадьба. А окошки прославившегося на весь свет «булгаковского» подвальчика и сейчас можно разглядеть сквозь щели в заборе. Разумеется, все булгаковские адреса и реалии давным-давно досконально изучены мириадами фанатов, но до чего же забавно, что до «сирени, липы и клена», тех самых, что росли «в четырех шагах» от подвального окошка Мастера, от нашего окна, возле которого я запоем читала первую, журнальную публикацию «Мастера и Маргариты», было шагов двадцать, не более. Но в те времена я об этом обстоятельстве и не подозревала, глядела себе на «дом Мастера» как ни в чем не бывало, даже рисовала его время от времени за неимением другой натуры и в ус не дула…