Москва: место встречи - [113]

Я всегда почему-то воспринимаю Ленгоры как явление весеннее, мартовско-апрельское. В моей жизни не так много вспышек абсолютного счастья, но вот, например, походы на Ленинские горы – это всегда восторг. Вот мне лет шесть, и мы с матерью идем, как это у нас называется, «смотреть невест». Ходим мы иногда и до сих пор, с теми же целями, потому что это действительно очень забавно. В Москве есть традиция – с тех самых пор, как в начале пятидесятых гранитным парапетом обнесли смотровую площадку, высшую точку Москвы, туда приезжают свадьбы, обычно сразу после ЗАГСа. Есть две точки, куда они традиционно ездят, – Могила неизвестного солдата и Ленгоры. Честно говоря, я совершенно не понимаю, почему надо ездить со свадьбой на могилу, хотя бы и символическую. Мне это представляется кощунством. А вот на Ленгоры – это отлично, просто потому, что там действительно очень красиво. (Хотя обе своих свадьбы я провел скромнее – вероятно, потому, что опасался: придет кто-нибудь смотреть невест, будет оценивать… Это же не смотровая площадка невест, в конце концов!)

И вот весна, апрель, еще только распускаются первые листочки, и даже еще не распускаются, но трава уже есть, и запах от земли такой, какой бывает именно в апреле: к обычной весенней свежести и гнили, к несколько рыбному запаху ранней весны примешивается брожение, какое бывает перед новой травой. Это уже не просто пробуждение, не просто весенняя грязь, которой радуешься, потому что она все-таки лучше смерти, – но именно начало новой жизни, когда в воздухе уже появляется, по-толстовски говоря, скрытая теплота. Воздух марта еще холоден, а в апреле под всем уже чувствуется прочная основа тепла: не бойтесь, возврата не будет, никакой снег уже не пойдет, все повернуло к расцвету, и именно это – а не нагота и нищета, как вам недавно еще казалось, – есть истинная норма жизни. И вот таким апрельским вечером, с розово-синим и даже, пожалуй, красно-синим небом, на Ленинских горах смотришь на невест, по большей части некрасивых, но прелестных (и с красивыми невестами – обязательно некрасивые подруги, которых уже тискают друзья жениха со свидетельскими лентами поперек надутой груди), обязательно все с букетами, и обязательно почему-то с гвоздиками, и даже запах этих гвоздик витает над смотровой площадкой, смешиваясь с кислым духом советского шампанского. Шампанское открывают прямо там. Я терпеть не могу советские праздники с их традициями (трудно придумать что-нибудь глупее похищения невесты, например, и всех этих тостов по бумажке, особенно ужасных в военной среде), – но в этих весенних свадьбах на Ленгорах было какое-то даже языческое величие. Весеннее возрождение, всё такое. И самое удивительное – помню, мать впервые мне это показала, и я с тех пор всегда на это смотрю, – что за два-три дня до листьев резко меняется цвет веток, одни становятся красными, другие зелеными, это соки уже двинулись по ним, и прежде чем все Ленгоры оденутся зеленым дымом, они станут разноцветными из-за этих оживающих веток. А потом возвращаешься домой, всегда пешком. Тут штука в чем? Туда мы ездили на седьмом троллейбусе, и это мой самый любимый маршрут, маршрут счастья. А обратно шли пешком, потому что седьмой с Ленгор идет прямо на Киевский, к нам на Мосфильмовскую не заезжая, и надо делать пересадку, а это такая лишняя трата времени! Гораздо лучше по диагонали через лесопарк. Никаких маньяков тогда не боялись. И идти домой сквозь уже темнеющий лесопарк и в мае слушать там соловьев – это что-то из разряда самых ярких и самых невыразимых воспоминаний: холодеющий, темнеющий воздух, розовые яблони, запах земли, травы, сырой коры – и соловей булькает вдруг среди всего этого. Соловей ведь поет в строгом смысле некрасиво, то есть никакой мелодии, никаких особо извилистых трелей, – но просто какое богатство, разнообразие, все это после дикой монотонности зимы с ее черно-белым миром! Он просто очень много всего умеет, и больше всего пленяет в его голосе именно эта же невыразимость, переполненность: ты никак не можешь передать весь этот восторг, можешь только к нему добавить свое захлебывающееся бульканье. Точней всего его называют азербайджанцы: бюль-бюль. Захлебывается блаженством. Это все сходилось на Ленгорах, потому что там единственный в Москве – по крайней мере в центре, если не брать Лосиный остров или Измайловский парк, – кусок нетронутой природы, дикой, неприкосновенной. Там же, на этих оползающих горах, на почти отвесных спусках, куда и летом не больно-то влезешь, – настоящая дикость, никогда не знаешь, что там найдешь. Мне в детстве всегда казалось, что там зарыты клады. И даже правительственные дачи и Дом приемов, расположенные там же, этого впечатления не портят, потому что они тоже таинственные – и, кажется, очень редко посещаемые.

Зимой там тоже было великолепно. Вероятно, самое счастливое мое время было два выпускных класса и первый курс, потому что были замечательные друзья, совместные походы по театрам и кино, и бесконечные прогулки по Москве, и литературные студии, и детская редакция радиовещания, и работа в газете – мир, короче, очень расширился, в нем появились отличные люди; прибавьте к этому первую любовь с ее новыми удивительными возможностями.