Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка - [253]

Затем хватали следующего – и та же самая операция. Обработав таким образом человек семь-восемь, оперативники, уставшие в камере, заменялись свежими из коридора, где работа была полегче: знай пинай сапогами по коридору, в сторону туалета, эту самую «бесформенную массу». И так конвейер продолжался, пока оперативники не заморочились, да и хмель сработал, и некоторые зэки, поздоровее и поудачливее, даже как-то ухитрялись добираться до туалета и своим ходом, но таких было немного.

Вижу, как расправа приближается и к нашему углу. Ну, думаю, конец! Надо же – перенести Мальдяк на Колыме, яму в РУРе, улизнуть от верного расстрела на «72-м километре» на Колыме – и вот так глупо погибнуть здесь, в «Коровниках», за три недели до конца срока! Ведь после первых же ударов таких сапожищ по голове (озверевшие оперативники всегда метили только туда), я, конечно, дам дуба, это точно. Тут я принял решение: сразу же упасть на землю и пытаться закрывать голову руками. Черт с ними: переломают кости, но живым калекой еще можно остаться. Я в нашей группе крайний, последнего передо мной уже обработали, правда уже не так интенсивно (сказалась усталость), и вышвырнули своим ходом в коридор.

И вот оперативник, весь раскрасневшийся, с выпученными глазами, уже передо мной. Молча и совершенно спокойно я смотрю на эту звериную харю. Сейчас ударит кулачищем, схватит за шиворот, кинет на пол и – сапожищами с железными подковами! Мысленно уже прощаюсь с жизнью… Но оперативник, подняв руку, что-то медлит с ударом, а потом, опустив ее, довольно спокойно спрашивает: «И вы тоже не видели, кто сломал дверь?» Назвал на вы, это хороший признак, – у меня сразу отлегло от сердца. Собрав всю свою силу воли, стараюсь как можно вежливее и убедительнее, ведь только в этом мое спасение, отвечать: «Гражданин начальник, мы все в этом углу из лагерей, бывшие боевые офицеры – и ни до заключения, ни сейчас не нарушаем порядков. Никакого отношения к блатным не имеем, в их дела не вмешиваемся, никакого отношения к дверям тоже не имеем и в ту сторону даже не смотрели». Оперативник еще с минуту помедлил и, видимо, отойдя совсем, оставил наш угол в покое и вышел в коридор. Всю нашу группу в тот же день перевели в другую камеру, а через пару дней, вместе с десятком других зэков, в столыпинском вагоне отправили в Рыбинск.

Что стало с Колькой и Афонькой, я не знаю, как не знаю и того, что стало с жестоко избитыми блатными из нашей камеры: те из них, что остались в живых, едва ли полноценны. Дорого всем обошлась гулянка их фюреров в День Победы.

Как меня миновала чаша сия – не знаю и не понимаю: почему оперативники, в которых никогда не было и не могло быть ничего человеческого, именно на мне решили закончить расправу?

Единственное объяснение: опять сработала молитва Мадонне той старой испанской женщины, которую я спас от бомбежки.

6

И вот, в середине мая 1945 года, живой и относительно здоровый, я попал в обычный лагерь при Рыбинском мехзаводе. Завод этот в войну выпускал оборонную продукцию – корпуса для мин и снарядов, а сейчас уже начал переходить на мирную – радиаторы для водяного отопления, детали водо– и газоснабжения, кастрюли, сковородки, а главное – выполнял заказы разных организаций по изготовлению крупного литья, металлоконструкций и прочего. Завод большой, площадью около квадратного километра.

Лагерь непосредственно примыкает к территории завода, так что зэкам далеко на работу ходить не приходится. Да и оцепление общее: на конвое экономия, а это расход немалый: возможно, он сжирал львиную долю экономии на нашей дешевой рабочей силе. На заводе был механосборочный цех, с хорошим станочным парком, литейный цех и цех металлоконструкции.

Директор – полковник НКВД В. И. Конахистов[243]. Когда я прибыл на завод, то начальница Второй части (учет зэков), увидев мой послужной список и поняв, что я связист, позвонила по телефону заведующему телефонной станцией, такому же зэку и контрику, Феликсу Феликсовичу Хруцкому, и договорилась с ним, что направляет меня к нему на станцию линейным монтером. Поместили меня в неплохое общежитие – большая комната в деревянном бараке. Десятка два железных коек с полным комплектом белья, у каждой койки тумбочка. Пол – деревянный, чисто вымытый и подметенный, два радиорепродуктора, большой стол с принадлежностями для неизменного «козла», в общем, жить можно. Жили здесь рядовые электромонтеры, слесари, токари и пр., в основном, контрики.

Познакомился я со столовой: харч нормальный, суп наваристый, каша с растительным маслом, порции тоже нормальные. Что ж, думаю, жить здесь можно, бывало и похуже, тем более что осталось-то всего меньше двух недель. Шеф мой – Хруцкий, по национальности поляк, парень моего возраста или чуть моложе. Мы с ним быстро нашли общий язык, и хотя до этого я никогда на телефонных станциях не работал, но он обещал меня натаскать, чтобы я после освобождения остался здесь в качестве вольнонаемного начальника связи. В руководстве завода было немало бывших зэков, что его, Хруцкого, вполне устраивало, потому что срока у него самого осталось еще порядком. Вот так и зажил я на мехзаводе в Рыбинске. Ходил по кабинетам начальства, менял неисправные телефонные трубки, телефонные шнуры. Всякое начальство имеет свойство по своей нервности крутить шнуры и в сердцах швырять телефонные трубки, а они этого не любят. Дела мне хватало, и работа непыльная, а иногда бывал и навар: пачка махры или несколько папирос, а то и пайка хлеба или даже сахару кусок за срочный ремонт.